— Прекрасно, в среду. Просто позвоните мне, и я сам схожу с вами…

Блокмэн поднялся с места, обменялся с Энтони коротким рукопожатием, и вот его автомобиль уже несется пыльным облаком по дороге. Энтони в растерянности обратился к жене:

— Что это значит, Глория?

— Ты ведь не возражаешь, если я пройду пробы? Энтони, ведь это всего лишь пробы! Все равно надо ехать в город в среду.

— Несусветная глупость! Ты ведь не собираешься сниматься в кино, болтаться целый день по студии с толпой статистов…

— А вот Мэри Пикфорд болтается!

— Не всем удается стать Мэри Пикфорд.

— Не понимаю твоих возражений против проб…

— Тем не менее я возражаю. Терпеть не могу актеров.

— Ох, ты наводишь на меня тоску. Неужели думаешь, я с восторгом провожу весь день в полудреме на этой проклятой веранде?

— Была бы в восторге, если бы меня любила…

— Разумеется, я тебя люблю, — нетерпеливо перебила Глория, придумывая на ходу продолжение. — Именно поэтому не имею сил смотреть, как ты губишь себя, маясь от безделья, и все время твердишь, что должен работать. Может быть, если я временно займусь делом, мой пример подстегнет и тебя.

— Это всего лишь твоя неуемная жажда острых ощущений.

— Возможно, ты прав! Только жажда-то вполне естественная, верно?

— Вот что я тебе скажу. Если надумаешь сниматься в кино, я уеду в Европу.

— Вот и езжай! Останавливать не стану!

В подтверждение своих слов Глория залилась разрывающими сердце слезами. Вместе они, словно готовые к бою армии, выстраивали свои чувства и отношения, облачая их в слова, поцелуи, проявления нежности, подкрепляя процесс самобичеванием. И ни к чему не пришли. Как и следовало ожидать, как всегда и случалось. В конце концов, в бурном порыве чувств, своим размахом делающих честь Гаргантюа, оба сели за стол и написали письма: Энтони — деду, а Глория — Джозефу Блокмэну. Апатия праздновала полную победу.

Однажды в начале июля Энтони вернулся во второй половине дня из Нью-Йорка и окликнул Глорию. Не получив ответа, он решил, что жена спит, и отправился в буфетную комнату с намерением подкрепиться маленьким сандвичем, которые всегда готовились про запас. По пути он обнаружил Тану, восседающего за кухонным столом над грудой хлама, в которой виднелись коробки из-под сигар, ножи, карандаши, крышки от консервных банок и клочки бумаги с искусно выполненными рисунками и чертежами.

— Какого дьявола ты здесь делаешь? — с подозрением осведомился Энтони.

Тана расплылся в любезной улыбке.

— Я покажу, — с воодушевлением начал он. — Я расскажу…

— Мастеришь собачью будку?

— Нет, са. — Лицо Таны снова озарила улыбка. — Делаю писчая масина.

— Пишущую машинку?

— Да, са. Резу в кровати и думаю, думаю про писчая масинка.

— Значит, надеешься ее соорудить?

— Подоздите, я сказу.

Энтони, дожевывая сандвич, облокотился на раковину, а Тана несколько раз открыл и закрыл рот, словно проверяя его способность к действию, и внезапно затараторил:

— Я думар… писчая масинка… много-много-много стучек… ох, много-много-много…

— Понятно. Много клавишей.

— Не-е-е? Да, кравиши. Много-много-много буква. «Эй», «Би», «Си».

— Ты абсолютно прав.

— Подоздите, я сказу. — Японец принялся почесывать лицо в невероятном усилии выразить свою мысль. — Я думар, много сров — конец один. Вот «нг».

— Верно. Таких слов полно.

— Вот я дераю писчая масинка… Чтобы быстро, не так много буквы…

— Блестящая мысль, Тана! Это сэкономит время, а ты заработаешь целое состояние. Нажимаешь одну клавишу и сразу печатаешь «инг». Надеюсь, тебе удастся сделать такую машинку.

Тана пренебрежительно хмыкнул.

— Подоздите, я сказу…

— А где миссис Пэтч?

— Ушра. Подоздите, я сказу… — Он снова принялся чесать лицо. — Моя писчая масинка…

— Где она?

— Здесь… Я дерай. — Японец показал на кучу хлама на столе.

— Я говорю о миссис Пэтч.

— Ушра. Сказара, вернется пять часов, — утешил Тана.

— Поехала в поселок?

— Нет. Ушра до завтрак. С мистер Брокмэн.

Энтони вздрогнул.

— Как, уехала с мистером Блокмэном?

— Вернется пять часов.

Ни слова не говоря, Энтони вышел из кухни, а вслед несся вопль безутешного Таны: «Я сказу!» Вот, значит, как себе представляет Глория острые ощущения, черт возьми! Пальцы сами собой сжались в кулаки, и через мгновение он уже достиг высшей степени негодования. Приоткрыв дверь, Энтони выглянул на улицу — в поле зрения не наблюдалось ни одной машины, а часы уже показывали без четырех минут пять. Подстегиваемый яростью, он устремился к краю тропинки — на милю вокруг, до самого поворота, дорога была пустынной. Разве что… нет, это просто фермерская колымага. Затем, в унизительной погоне за остатками достоинства, он бросился под защиту родных стен столь же стремительно, как их покинул.

Меряя шагами гостиную, Энтони приступил к репетиции обвинительной речи, предназначавшейся для Глории, когда та вернется.

«Значит, это и есть любовь!» — начнет он. Нет, не годится! Похоже на избитую фразу «Значит, это и есть Париж!». Нужно с достоинством продемонстрировать обиду, глубокую печаль или что там еще… «Так вот ты чем занимаешься, пока я день-деньской бегаю по душному городу, улаживая дела! Неудивительно, что я не имею возможности писать! И не могу ни на секунду оставить тебя без присмотра!» — теперь надо развить тему и подойти к главному. «Вот что я скажу, — продолжал воображаемую речь Энтони, — я скажу…» — он вдруг запнулся, неожиданно уловив в своих словах до боли знакомые ноты, и сразу же понял, что это Тана со своим извечным «я сказу».

Однако Энтони не рассмеялся и даже не подумал, что выглядит глупо. В его не на шутку разыгравшемся воображении уже пробило шесть, а потом семь и восемь часов. А Глории все нет! Блокмэн, увидев, что она скучает и не слишком счастлива, уговорил ее уехать вместе в Калифорнию…

У парадного входа послышался шум, а затем голос Глории весело крикнул: «Эй, Энтони!» Дрожа всем телом, он поднялся с места, ощущая приятную слабость в ногах, и с радостью наблюдал, как Глория легко порхает по дорожке. Блокмэн шел следом с кепкой в руке.

— Любимый! — воскликнула Глория. — Мы совершили самую увлекательную прогулку по штату Нью-Йорк!

— Мне пора домой, — торопливо сообщил Блокмэн. — Жаль, что вас не оказалось дома, когда я заехал.

— И я сожалею, — сухо откликнулся Энтони.