— Да, он умер, мсье. Он умер. Но вы — вы свободный посланец свободного мира! Мне хотелось бы знать, мсье, что танцуют там, у вас, как одеваются, встречают ли артистов овацией, остались ли презренные клакеры? Я хотела бы знать… О, мсье, вы, кажется, не там ищете, у меня на подоле нет пуговиц! Я хотела бы знать — я не очень затрудняю вас? — может ли честная девушка там, у вас, зарабатывать на жизнь танцами? Моя хозяйка, эта прекрасная мадам Буффо, говорит, что господа пользуются бедственным положением артисток — неужели это правда? И — есть ли это у вас? Я хотела бы знать, мсье, mille pardons, если я вам надоела — какие украшения носят ваши женщины, какие…

— У нас? — мои руки, расстегивающие ее пуговицы, дрожали. — Да у нас много всего носят… То есть, где это у нас?

— Там, откуда вы!.. Мсье, прежде чем вы отправитесь дальше, расскажите мне, о, прошу вас, расскажите мне!

— О да, конечно… да! — заторопился я. — Да… А… а куда это — дальше?

— Куда? Но… мсье… Если вы… о, месье… положим, упадете, то в одно место… если… ах!.. воспользуетесь моей невинностью, то… в другое… если отпустите меня, то…

Мое лицо утопало в ее волосах, мои пальцы — в ее платье, мои бедра ощущали ее упругий девичий задок; но каким-то чудовищным усилием воли, почти на краю — я остановился.

— Но… Я хочу обратно!

— Обратно нельзя, — сказала она каким-то странным, ломающимся голосом. — Только вперед… Кстати, откуда вы, мсье? Из Акрополя? Из Лондонской библиотеки? Или, может быть, непосредственно из…

— Пушкинского, — пролепетал я. И — у меня отвратительно заныло под ложечкой.

На ее профиль легла тень. Девушка молчала.

— Я… я ведь сплю, правда? — спросил я, заикаясь. — Сплю, да?

— Спите? — Она засмеялась так звонко, что у меня заложило уши. — Спите?!

— …спите? Чего заснули (ругательство)! А ну, живо! Я вам покажу (ругательство)!

Я шел, видимо, правильно — хотя и чуть быстро, но — строго глядя в спину идущему впереди. О танцовщице, увы, осталось лишь воспоминание!

«Выйти. — Сердце, казалось, стучало у меня в голове. — Выйти, выйти!»

— Послушайте, — обратился я к шедшему впереди; я видел только его рыжие немытые волосы, сутулые плечи, белый налет перхоти на плечах грязно-полосатой робы.

— Я вас слушаю, Александр Васильевич, — спокойно ответил он, косясь куда-то, видимо, на надсмотрщика.

Я задохнулся, слезы хлынули у меня из глаз! Он, этот зэк, знал как меня зовут!

— Я хочу выйти отсюда, хочу вернуться в музей, хочу проснуться, наконец! — Я сбивался, голос мой едва звучал, кандалы, надетые прямо на брюки, лязгали по каменному полу. — Помогите мне!

Рыжий, заворачивая, помолчал. Потом, выждав, пока надзиратель прекратит честить своих подопечных, сказал сквозь зубы:

— Ничем не могу вам помочь. В музей вернуться нельзя. Для того чтобы продолжить путь, выйдите из круга.

Первым моим побуждением было — сделать так, как он сказал, но меня остановила мысль: а что там будет? Что, если там не найдется никого, кто знал бы меня по имени?

— Объясните мне хотя бы…

Кто-то натолкнулся на меня сзади, моя голова запрокинулась — окна! арочные окна! нет выхода! — и я увидел взмывающую птицу. Грудь мою стеснило, я застонал.

— Выход есть, но куда он ведет, я не знаю… Не толкайте меня! Вы, Александр Васильевич, попали сюда через один из порталов бессмертия. Через тот, который был расположен ближе всех.

— Разговорчики (ругательство)!

— Дело в том, что огромные скопления произведений искусства как бы порождают искривления пространства. Это свой мир, со своими законами, только не непрерывный, как тот, из которого вы явились…

Рыжий споткнулся, и некоторое время мы шли молча.

— …не непрерывный, а дискретный. В одном Пушкинском более двух тысяч картин, в Ленинке миллионы книг. Но для вас это не принципиально. Фонды постоянно пополняются, между пространствами есть переходы…

Я начал что-то, хотя и смутно, понимать. И от этого понимания мороз продрал меня по коже. Ноги мои (в ботинках от Gucci) едва волочились.

— …так что ваш путь бесконечен.

Приклад карабина обрушился на его спину; он упал. Надзиратель закричал что-то, но последние слова рыжего запечатлелись у меня в мозгу так четко и глубоко, и я был так потрясен сказанным, что почти ничего не слышал.

— …и подобные вам считают меня Ван Гогом! Но я — не он! Я не умер…

Обессиленный, я опустился на колени и обхватил голову руками, оказавшись, таким образом, за пределами круга.

— Поздравляю вас, Александр Васильевич. Вы бессмертны.

Черная пелена перед моими глазами обратилась в стеклянную, словно бы разбитую на кусочки, сферу. Из этих кусочков, как из осколков зеркала, складывалось торжественное, умное и чуть ироничное лицо — лицо мужчины.

— Между пространствами действительно существуют переходы, — продолжил он мысль рыжего, — в самом деле, этот рыжий не Ван Гог, — угадал он мою мысль. — Куда ему!

Во мне, наконец, нашлись силы; я вскочил; сфера ушла вверх, разлетелась — осколки стекла собрались где-то сбоку от меня.

— Ну-ну, не волнуйтесь.

— Я хочу выйти! Хочу обратно! Хочу проснуться!

Я послал руку в направлении лица, но оно снова рассыпалось и собралось у меня с другого боку.

— Не горячитесь. Выйти нельзя. Обратно нельзя. Да и как можно проснуться, если не спишь? Подумайте, как вам повезло: вы не художник, не писатель, миры не создавали. Вы ведь всю жизнь наслаждались, ведь правда? Деньги, связи, машины, сговорчивая жена, чувственная любовница… Эх, говорил я Пабло, нечего стремиться к славе и почестям — особенно таким, вот таким — путем! Вы в раю, Александр Васильевич. Или, точнее сказать, никакого рая и ада на самом деле нет. Есть только…

Я из последних сил бросился на стеклянное изображение. Осколки, словно клочки разорванной рукописи, выброшенные из окна уходящего вагона, — закружились, облетели меня и восстановили свое изначальное содержание.

— …Есть только — искусство и смерть. Вы находитесь в зоне искусства, чего вам еще желать? Вы стали бессмертным благодаря тем, кто по том и кровью создавал эти миры, вы, ничего не смыслящий в живописи, не могущий отличить портика от аркбутана, читающий боевики и потребляющий TV-игры! Нет, я вас не осуждаю — ведь все мы одинаковы, не правда ли? Одинаковы и — бессмертны! Эх, говорил я Пабло: ты же не знаешь, что стоит за…

Страшная мысль поразила меня. Когда я заговорил, мой голос был чужим.

— Вы что, хотите сказать, что я… Да нет, этого не может быть! А художники, которые все это… создавали… писатели, они… вы хотите сказать, они…