в кровь, в блудную душу, которая все еще спала, но могла проснуться и с плачем кинуться к морю.

Хотела закричать, чтоб заглушить плохие мысли. Повернулась — в ее лицо прошумел расцветший клевер; под ресницами зажужжала пчела в медно-желтых полосках, наверное, с переполненными корзинками пыльцы. Отвела голову, проследила неуверенный полет пчелы — не придавила ли ее, когда откинулась на траву, а Кожаный кривлялся рядом? Пчела поднялась и проползла по какому-то красненькому цветку, очень похожему на пуговицу ее летнего платья. Потянула руку к шее — расстегнуто. Осмотрелась, не видит ли ее кто-нибудь.

— Юля!

Забыла ли она про него?

— Убирайтесь.

— Юля.

— Убирайся, грязная тварь.

— Опомнись, Юля!

— Убирайся, грязная тварь, убирайся.

В открытые глаза падало небо, она лежала онемевшая от ярости, без единой мысли в голове.

— Прошу тебя, Юля.

Спрятался за деревом — подсмотреть.

— Я пойду, — крикнул Кожаный, — ты приходи после меня.

Юля не слышала его.

— Не идешь; ничего не говоришь. Сердишься? — нагнулся поцеловать ее, но она неожиданно повернулась и ударила его под ребра. — Уйду, раз не хочешь, уйду.

Решил сбегать на пристань, найти Волка и на обратном пути захватить ее. Сказал Юле подождать полчаса.

Но старика не оказалось ни на пристани, ни в «Кронштадте», ни в «Веселье». Обошел рыбацкие корабли и лодки. Везде говорили, что приходил, взял две связки ставриды, потом пошел в кабак. Но в который?

Гриша никогда не отчаивался ни от беготни, ни от работы — ни от чего. Пустился снова расспрашивать.

Если хочет, пусть ждет — подумал про Юлю. Вернуться в лес — ни за что. Видал он таких не одну и не две — всем хотелось быть Софи Лорен, и только после такой вот встречи понимали они свою истинную цену. Лучше так, быстренько.

И, развеселившись, расспрашивал про Волка всех подряд: на пристани, в городе — кого ни встречал. А острые скалы бросали тень, и он ощутил прохладу. И гнев режиссера, который, наверное, все в сторону города смотрит, а ни Юля, ни он, ни Волк не возвращаются.

Тени упали и в воду залива. Сквозь маленькие окна портового кабака дядя Иван увидел их и подумал, что пора отчаливать.

Старые рыбаки спрашивали его, не заболел ли — сидит один, не в море, а он сразу:

— Кино делаем.

— Какое кино? — смотрели на него с подозрением.

— Кино как кино. С аппаратами из Софии приехали.

— Кино ли? — И, хихикая, оставляли его сказывать свои сказки другим. И он оставался один за столиком, потом подсаживался к кому-нибудь еще, но его опять оставляли одного: пусть другим лапшу на уши вешает про свое кино. Поменял ресторан. Обошел весь городок и весь берег. И везде встречали его с усмешкой, оставляли с горькой жалостью к слегка тронувшемуся другу — после того как он провел столько времени в море, свихнуться было бы вполне нормально. Более жалостливые цокали языком и обсуждали, сейчас ли сообщить его жене про случившееся несчастье или вечером, когда вернутся с моря.

Дядя Иван не обращал на них внимания, разговаривал сам с собой над рюмкой виноградной и не заметил, как солнце перекатилось за город, и голова пошла кругом. Никак не хотелось вставать, но сидеть дальше уже было нельзя, снял со спинки стула связки ставриды, ссохшейся, сморщившейся от жары, нацепил их на толстые пальцы, рассчитался с официантом, напрягся и на пороге зажмурился от сильного солнца.

Не так уж и поздно, оказывается. Новая мысль дернула его назад, но он вспомнил, что она не новая, потому что уже несколько раз возвращала его то в «Кронштадт», то в «Веселье», то в маленькое казино, как называли между собой жители городка расхристанную прогнившую пивнушку.

Радостный, понесся по крутой улочке и снова к порушенной римской бане. Ему было тепло, глаза сверкали игриво, и он не рассердился на туристов, пытающихся вскарабкаться на руины. Страшнее нашественников, думал другой раз про них, потому что вспоминал средиземноморские города, где еще с молодых лет наблюдал за теми же толпами возле разрушенных стен или остатков мраморных колонн.

На этот раз даже не обругал их — думал о своих сыновьях, которых скоро увидит в кино. Даже не остановил «туриков», когда те встали на его дороге и начали щелкать фотоаппаратами. Хотел сказать им, что его и в кино снимают, а если не верите, то зайдите как-нибудь в кинотеатр и увидите его: и на корабле, и на рыбацкой лодке, и с сыновьями-моряками, и дома с семерыми внуками, и с женой, и со старыми капитанами. Но чего им объяснять — своими глазами увидят.

Как бы ни радовался дядя Иван, но все еще принимал видимое им за сон и ни в коем случае за чистую правду. Конечно, были мгновения, когда он соглашался, что аппараты, которыми щелкали в него вчера во дворе его дома и утром у ресторана «Морская битва», настоящие. А пузатый режиссер, а парень в кожаном пиджаке, который заставлял поворачиваться во все стороны? Потел от напряжения, но чтоб полностью «просечь» обстановку — как говорил его третий сын, Стоенчо, штурман, — не мог. И пока не видит черным по белому, не поверит, что такие важные люди с эдакой незнакомой махиной приехали из Софии только из-за него, Волка, как, он слышал, они называют его между собой.

Не такой уж тунец я, чтоб поверить им, упрекал он себя, приближаясь к «Морской битве». Чтоб всю жизнь тебя била волна и, когда выбросила на берег полумертвым, делать из тебя героя — нет. Сто раз — нет. А пузатый режиссер тащил его за собой, страшные слова говорил, хоть не угрожал ничем, по крайней мере до сих пор.

И может, из-за всех этих мыслей больше всего удивился, когда издалека услышал голос режиссера: тот кричал на него. Из всех слов понял только, что надо торопиться. Потом схватился за голову и, как женщина, начал рвать на себе волосы.

И Гриша, который только выходил из-за скал, услышал крики со стороны «Морской битвы». Добежал, не переводя дыхание. Все время с момента, как узнал, что Волк появлялся за римской баней, отчаянно гнался за ним.

— Откажусь, да, откажусь. Еще с самого начала понял, что с тобой будет трудно, — набросился на него режиссер. — Что ты думаешь? Ты думаешь — ты первый и последний моряк? Я пришел искусство делать, а он накачался! — распалял он свой гнев, и все больше станет распалять — Гриша это точно знал.

А Волк совершенно не понимал той ярости, на него ли кричат? Но почему на него — он ведь принес рыбу? Поискал взглядом Юлю, но