Грифус подошел к заключенному.

– Но ты, значит, не видишь, что я захватил с собой хорошее средство, чтобы укротить тебя и заставить сознаться в твоих преступлениях?

– Вы что, с ума сошли, дорогой Грифус? – спросил, обернувшись, Корнелиус.

И, когда он увидел искаженное лицо, сверкающие глаза, брызжущий пеной рот старого тюремщика, он добавил:

– Черт побери, да мы как будто больше чем с ума сошли, мы просто взбесились!

Грифус замахнулся палкой.

Но ван Берле оставался невозмутимым.

– Ах, вот как, Грифус, – сказал он, скрестив на груди руки, – вы, кажется, мне угрожаете?

– Да, я угрожаю тебе! – кричал тюремщик.

– А чем?

– Ты посмотри раньше, что у меня в руках.

– Мне кажется, – сказал спокойно Корнелиус, – что это у вас палка, и даже большая палка. Но я не думаю, чтобы вы мне стали этим угрожать.

– А, ты этого не думаешь! А почему?

– Потому, что всякий тюремщик, который ударит заключенного, подлежит двум наказаниям: первое, согласно параграфу девятому правил Левештейна: «Всякий тюремщик, надзиратель или помощник тюремщика, который подымет руку на государственного заключенного, подлежит увольнению».

– Руку, – заметил вне себя от злости Грифус, – но не палку, палку!.. Устав об этом не говорит.

– Второе наказание, – продолжал Корнелиус, – которое не значится в уставе, но которое предусмотрено в Евангелии, вот оно: «Взявший меч – от меча и погибнет», взявшийся за палку будет ею побит!..

Грифус, все более и более раздраженный спокойным и торжественным тоном Корнелиуса, замахнулся дубиной, но в тот момент, когда он ее поднял, Корнелиус выхватил ее из его руки и взял себе под мышку.

Грифус рычал от злости.

– Так, так, милейший, – сказал Корнелиус, – не рискуйте своим местом.

– А, колдун, – рычал Грифус, – ну, подожди, я тебя доконаю иначе!

– В добрый час!

– Ты видишь, что в моей руке ничего нет?

– Да, я это вижу и даже с удовольствием.

– Но ты знаешь, что обычно она не бывает пуста, когда я по утрам поднимаюсь по лестнице.

– Да, обычно вы мне приносите самую скверную похлебку или самый жалкий обед, какой только можно себе представить. Но для меня это совсем не пытка; я питаюсь только хлебом, а чем хуже хлеб на твой вкус, Грифус, тем вкуснее он для меня.

– Тем он вкуснее для тебя?

– Да.

– Почему?

– О, это очень просто.

– Тогда скажи: почему?

– Охотно, я знаю, что, давая мне скверный хлеб, ты этим хочешь заставить страдать меня.

– Да, действительно, я даю его не для того, чтобы доставить тебе удовольствие, негодяй!

– Ну что же, как тебе известно, я колдун, и я превращаю твой скверный хлеб в самый лучший, который доставляет мне удовольствие больше всякого пряника. Таким образом я ощущаю двойную радость: во-первых, оттого, что я ем хлеб по своему вкусу, во-вторых, оттого, что привожу тебя в ярость.

Грифус проревел в бешенстве:

– Ах, так ты, значит, сознаешься, что ты колдун?

– Черт побери, конечно, я колдун. Я об этом только не говорю при людях, потому что это может привести меня на костер, но, когда мы только вдвоем, почему бы мне не признаться тебе в этом?

– Хорошо, хорошо, хорошо, – ответил Грифус, – но если колдун превращает черный хлеб в белый, то не умирает ли этот колдун с голоду, когда у него совсем нет хлеба?

– Что, что? – спросил Корнелиус.

– А то, что я тебе совсем не буду приносить хлеба, и посмотрим, что будет через неделю.

Корнелиус побледнел.

– И мы начнем, – продолжал Грифус, – с сегодняшнего же дня. Раз ты такой колдун, то превращай в хлеб обстановку своей камеры; что касается меня, то я буду ежедневно экономить те восемнадцать су, которые отпускают на твое содержание.

– Но ведь это же убийство! – закричал Корнелиус, вспылив при первом приступе ужаса, который охватил его, когда он подумал о столь страшной смерти.

– Ничего, – продолжал Грифус, поддразнивая его, – ничего, раз ты колдун, ты, несмотря ни на что, останешься в живых.

Корнелиус опять перешел на свой насмешливый тон и, пожимая плечами, сказал:

– Разве ты не видел, как я заставил дордрехтских голубей прилетать сюда?

– Ну, так что же? – сказал Грифус.

– А то, что голуби – прекрасное блюдо. Человек, который будет съедать ежедневно по голубю, не умрет с голоду, как мне кажется.

– А огонь? – спросил Грифус.

– Огонь? Но ведь ты же знаешь, что я вошел в сделку с дьяволом. Неужели ты думаешь, что дьявол оставит меня без огня?

– Каким бы здоровьем человек ни обладал, он все же не сможет питаться одними голубями. Бывали и такие пари, но их всегда проигрывали.

– Ну, так что же, – сказал Корнелиус, – когда мне надоедят голуби, я стану питаться рыбой из Вааля и Мааса.

Грифус широко раскрыл испуганные глаза.

– Я очень люблю рыбу, – продолжал Корнелиус, – ты мне ее никогда не подаешь. Но что же, я воспользуюсь тем, что ты хочешь уморить меня голодом, и полакомлюсь рыбой.

Грифус чуть было не упал в обморок от злости и страха.

Но он сдержал себя, сунул руку в карман и сказал:

– Раз ты меня вынуждаешь, так смотри же!

И он вынул из кармана нож и открыл его.

– А, нож, – сказал Корнелиус, становясь в оборонительную позу с палкой в руках.

И они оба стояли какой-то момент неподвижно, один готовый нападать, другой – обороняться.

Но ввиду того, что такое положение могло продолжаться бесконечно, Корнелиус решил выпытать у своего противника причину его бешенства.

– Итак, чего же вы еще хотите? – спросил он.

– Я тебе скажу, чего я еще хочу, – ответил Грифус, – я хочу, чтобы ты мне вернул мою дочь Розу.

– Вашу дочь? – воскликнул Корнелиус.

– Да, Розу, которую ты похитил у меня своими дьявольскими уловками. Послушай, скажи, где она?

И Грифус принимал все более и более угрожающую позу.

– Розы нет в Левештейне! – опять воскликнул Корнелиус.