поглотили, что я бросила университет. Моим новым домом стал лагерь на деревьях в буковом лесу, который собирались вырубить для постройки объездного шоссе. Чтобы выпить с утра чаю, мне приходилось спускаться тридцать футов по веревке – черно-зеленой, как змея из мультика. «Не дело художника – переживать о жизни, нести на себе ответственность за то, чтобы улучшить мир, – сказала однажды Агнес Мартин. – Это всё очень сильно отвлекает»[266]. Может, и так, но только я действительно чувствовала себя ответственной за происходящее с планетой, и меня пьянила вера в то, что мое тело, если поместить его там, где его не должно быть, способно изменить мир к лучшему – или, по крайней мере, сохранить уже существующий поблекший мир и отвратить нависший апокалипсис изменения климата.

Сейчас меня поражает, как далеко заходили люди во имя защиты Земли во времена, когда интернет еще не был повсеместно доступен и о климатологии мало кто знал и мало кто в нее верил. Дорожные протесты не утихали на протяжении всех 1990-х; активисты разбивали лагеря в лесах, находящихся под угрозой вырубки, по всему Соединенному Королевству. Солсбери-Хилл, Фейрмайл, Твайфорд-Даун, Ньюбери. Движение образовало очень сплоченное, обособленное сообщество и экспериментировало с малоотходным, «диким» образом жизни: люди готовили на кострах, спали под натянутым брезентом. Для разгона девятимильной цепи лагерей вдоль места строительства Ньюберийской объездной дороги потребовалось три месяца, в течение которых протестующие приковывали себя к бочкам с бетоном, установленным на шатких платформах в кронах деревьев. В Фейрмайле в Девоне, еще одном древнем лесном массиве, они выкопали на глубине сорока футов лабиринт из узких туннелей, перегороженных запечатанными дверками, и команде спелеологов с радиолокатором потребовалась неделя, чтобы их оттуда выкурить. Заместитель шерифа жаловался, что туннельщики подпирали своды проходов гнилыми кусками дерева, но смысл как раз был в рискованности. Однажды в лагере в Стрингерс Коммон, на природоохранной территории в окрестностях Гилдфорда, я целый день, словно червь, рыла как раз такой туннель шириной не намного больше моего тела, чувствуя прямо над спиной десять футов песчаной почвы, и это оказался слишком страшный опыт, чтобы решиться на него дважды.

С принятием еще одного грозного закона заниматься подобным активизмом стало сложнее. Как и в случае статьи 28, Закон об уголовном судопроизводстве и общественном порядке 1994 года появился на свет из-за паники в желтой прессе – на этот раз по поводу крупнейшего в истории Англии нелегального рейва. В мае 1992 года в рамках длительной кампании по борьбе с бродяжничеством и кочевым стилем жизни полиция не дала группе путешественников нью-эйдж[267] организовать ежегодный бесплатный фестиваль в Эйвоне. Получив отпор в еще нескольких графствах, караван нечесаных скитальцев и хиппи на раскрашенных каретах скорой помощи и автобусах оказался загнан в Каслмортон Коммон в Вустершире, куда благодаря широкому освещению в прессе очень скоро прибыли несколько десятков диджейских саунд-систем, а следом устремились около тридцати тысяч рейверов в панамах и толстовках. Солнечные выходные Банковских каникул они провели в танцах и дионисийском самозабвении, накачанные экстази и спидами, с видом на величественные холмы Малверн-Хиллс.

Поскольку Каслмортон был общественной землей, полиция не имела ни власти, ни численности для разгона людей. Местные жители, резонно напуганные вторжением и не затихающим девяносто шесть часов подряд техно, шипели в телекамеры, что пора бы подвозить армию. Таблоиды смаковали репортажи о грязи, наркотиках и шуме. Один корреспондент рассказал, что после приема экстази у человека тут же, на месте, случается дефекация. «Племена хиппи осадили деревню», – писала газета «Телеграф», а по словам Джеймса Далримпла из «Таймс», рейверы убили и съели лошадь (в своей статье он отпускает мерзкую фразу про зачинщиков рейва – «черного мужчину-американца и симпатичную метиску», добавляя еще и расовые инсинуации в и без того лихорадочное буйство таблоидных клише, хотя Каслмортон отличался от всех последующих коммерческих фестивалей как раз тем, что у него вообще не было организаторов[268]).

Сейчас я читаю эти газеты со странным чувством. Караваны путешественников нью-эйдж стали привычным зрелищем на дорогах Юго-Западной Англии еще с 1960-х. Я сама жила так по молодости, но сейчас не могу вспомнить последний раз, когда видела на дорогах дребезжащую колымагу путешественников с приваренной дымовой трубой на крыше. Каслмортон стал последним залпом, ликующим финальным аккордом образа жизни, при котором чтились оба смысла слова free: свобода перемещаться и свобода делать что-то без личной выгоды и затрат. Этот неумышленный сплав субкультур быстро решила использовать в своих целях партия тори, терявшая рейтинг, в надежде снова набрать политический вес.

Закон об уголовном судопроизводстве, написанный в 1994 году под влиянием событий в Каслмортоне, дал полиции власть препятствовать несогласованным кемпингам и незаконным акциям и ввел новый вид правонарушения – так называемое посягательство при отягчающих обстоятельствах, которым вскоре начали пользоваться для преследований дорожных протестующих, активистов против охоты и забастовщиков. Параграф, касающийся рейвов, наделал шума попыткой криминализировать саму музыку, которую он определял как «создание шума в виде повторяющейся последовательности битов»[269]. Звучит смешно, но полиция теперь имела право разгонять мероприятия на открытом воздухе, а организаторы вечеринок рисковали получить штраф или тюремный срок. В последующие годы проходило немало коммерческих танцевальных фестивалей, но больше никаких рейвов на старой молочной ферме «Овалтин» или в горах Блэк-Маунтинс под музыку Spiral Tribe, Circus Warp и Circus Normal. Больше никаких временных автономных зон в Кэнэри-Уорф или в клубе «Раундхаус», не затихающих неделю подряд битов из усилителей, воткнутых в старую розетку Британских железных дорог. Никаких больше тел, потеющих в экстазе на заброшенном складе или под звездами, без входных билетов, без ограждений вокруг, как нынче на фестивале Гластонбери.

Не хочу сказать, что я ностальгирую по тем временам. Сама я никогда не была рейвером, но я глубоко погрузилась в протестную культуру, и даже сейчас, когда я уже давно не ношу берцы и радужные свитера (униформу столь же типичную, как серые юбки и бордовые пиджаки для школьников), меня всё еще манят изобильные соблазны того времени. Запах древесного дыма мгновенно воскрешает воспоминания: как волшебно жилось под натянутым брезентом или в кронах деревьев, как мы возвращались в лагерь с радостными выкриками, какими заклинаниями мы пытались наслать порчу на капитализм, как всё пронизывал дух мистики. Я понимаю, что это только часть истории, а наши протесты со свистелками и костюмами коров всегда граничили с пародией в духе Али Джи. Не забыла я и то, что наш рацион в основном составляли гирос и дешевое крепкое пиво. Нет, я скучаю именно по надежде. Сейчас я понимаю: дорожные протесты существовали в то время, когда всё еще казалось возможным предотвратить изменение климата, и боль от того факта, что