Единственное, что меня напугало и заставило сконцентрироваться из последних сил, – то, как посерело и помертвело лицо Кифера, когда он осознал, насколько со мной все плохо. Но сочувствия не возникло. Его глаза потускнели и обожгли меня ледяными иглами. Брезгливость, презрение, ненависть. Я хотела бы сказать, что мне было больно это видеть или хотелось закричать, но нет. Я не была способна ни на что подобное.

И тогда Поль поднялся со сцены и отряхнул брюки.

– Увезите ее отсюда, – отрывисто бросил он и направился к кулисам.

Больше до выхода из клиники я его не видела.

Должно быть, в это трудно поверить, но я была так ужасно обессилена, что почти ничего не почувствовала. В смысле тогда. Понимание и боль навалились позже, не на сцене, где я могла разве что лежать сломанной куклой, едва ли не посторонним наблюдателем. Почти призраком.

И все стояли вокруг и как будто даже боялись меня тронуть, будто от одного этого я могла погибнуть. Никто не хотел брать на себя такую ответственность.

Я действительно умерла в тот день в каком-то смысле. Умерла, чтобы стремительно, единомоментно повзрослеть.

Не знаю, кто именно вызвал скорую, но спасибо уже за то, что они прервали для меня этот затянувшийся кошмар.

Я проснулась в больнице на следующий день утром. Или не на следующий. Или не утром. Мне было уже плевать. На все плевать. Все, что было для меня важным, я уничтожила.

В вене стоял катетер, заканчивалась очередная бутыль глюкозы. Что-то внутри панически шевельнулось, но слишком слабо, чтобы выплыть на поверхность. Сейчас было важным другое.

Я потянулась к тумбочке за телефоном и не обнаружила в нем ни единого пропущенного. На глаза тотчас навернулись слезы. Поль не звонил. И, судя по пустой тумбочке, не приходил. В смысле не приходил никто вообще.

Открыла список вызовов… и застыла. Я не знала, что ему сказать. Слово «прости» не способно ничего исправить. Да и легче от него мне стало бы, только если бы он меня простил и пришел. Но такие вещи не прощают. Я запорола премьеру. Важнейший день! Я не только уничтожила труды Кифера, я унизила его самого. О нет, такое за день не прощается.

Но когда в любви была логика? И я нажала вызов, а Кифер снял трубку. Ощущение удара в живот, после которого нужно срочно продышаться. Я боялась этого момента. Думала, что Поль уже бросил мой номер в черный список и больше никогда не ответит мне. К счастью, он был взрослым и ответственным человеком. Единственным взрослым и ответственным из нас двоих.

Молчание затягивалось.

– Поль, – не сказала, а всхлипнула и, стыдясь себя, закрыла рот рукой. – Чем все закончилось?

– После спектакля было созвано экстренное собрание, на котором приняли решение оплатить твое лечение в клинике, – сообщил он сухо.

А как же «В порядке ли ты, маленькая»? Я с трудом сдержала нервный смешок, понимая, что уже никогда не услышу от Поля Кифера ничего подобного.

– Я спрашивала тебя не об этом, – с трудом, глухо выговорила я. Буквы путались, проглатывались. Язык словно онемел.

– А остальное, Дияра, тебя не касается. Ты об этом позаботилась. Постарайся выкарабкаться. – «...Сама», – легко закончило мое воображение.

Стало понятно, что он не придет и не поддержит меня. Еще молчание, в течение которого я пыталась подобрать слова и открывала рот, силясь что-то сказать. Но они не находились.

– Прости, – прошептала я.

А он просто скинул звонок.

О том, что на самом деле происходило на совете театра и после него, я узнала позже и позже об этом расскажу, а пока… Пока я поняла, что мне никогда не простят содеянного. Никто. Моим мнением даже не поинтересовались, просто вычеркнули, выбросили. И Кифер… он мог бы хотя бы прийти сюда, принести мне вещи, сказать о том, что между нами все кончено, лично.

И я ужасно разозлилась.

Для понимания: для меня это нехарактерное состояние. Во всех бедах мира Дияра Огнева предпочитает винить в первую очередь себя. Откуда это взялось? Да кто бы мне рассказал! Что-то из детства. Но это уже не суть.

Когда моя мать оказалась больна, я взвалила на себя ответственность за них с Рамилем, ведь меня отпустили учиться в Питер. А мой бедный, несчастный брат остался сиделкой при инвалиде. О том, что таким образом я оказалась в тринадцать лет абсолютно самостоятельным человеком, я не думала. И не думала о том, что после трагедии меня фактически бросили оба родителя. Один – вынужденно, другой – по собственной воле: «Ответственность – это всего лишь выбор, Дияра». Я упорно продолжала чувствовать свою вину за то, что не там, где нужна. И цепляться зубами за место, которому не подходила, лишь из-за своего желания. Иначе говоря, с тех пор, как я выбрала исполнение своей мечты вместо обязаловки у постели мамы, я стала воспринимать себя как эгоистичную тварь, которая всем теперь должна. Я могла расстраиваться, обижаться, исправляться, но… Но я не считала, что у меня есть право злиться.

Злиться на Поля Кифера у меня прав точно не было. Он был ко мне добр, он дал мне все, что мог. Не его вина, что он не нашел в себе сил полюбить меня, как я – его… А я фактически отомстила ему за это своей ложью и последующим срывом спектакля… И тем не менее, вопреки малейшей логике, когда он бросил трубку, я почувствовала себя несправедливо покинутой. С воем раненого животного швырнула телефон об стену и уничтожила последнюю связь с внешним миром.

– Это что еще такое? – грозно рыкнула медсестра, влетая в палату.

И застала меня за попытками вырвать из вены катетер.

– Пустите! Отпустите меня! – орала я, вырываясь.

Ей не потребовалась подмога, чтобы скрутить меня и привязать к кровати, как душевнобольную. Меня – балерину. Вот до какой стадии истощения я себя довела.

Она ушла, пригрозив вколоть мне успокоительное, если продолжу в том же духе. А затем вернулась с доктором и бланками согласия на забор биологического материала. Чистая формальность: все анализы у меня уже взяли. Никому и в голову не пришло, что я вовсе не жажду узнавать, насколько критично мое состояние. По большому счету, это мне было неважно.

Ну, так я думала до того, как мне озвучили их результаты. Да-да-да, я умирала стремительнее некуда, приближалась к той стадии, после которой тело начнет сжигать не только мышцы, но и внутренние органы. Как же так, ай-ай-ай, чего ж не ела, безответственная ты такая дурочка. Я слушала это краем уха до тех пор, пока не услышала:

– …не о себе бы подумала, так хоть о ребенке!

Я моргнула, еще раз. Что они вообще несут?

– Вы хотели сказать – о родителях? – уточнила я. Ну, эту шарманку я слышала каждый раз, когда мне рассказывали о смертоносности анорексии.

– Показатель ХГЧ соответствует показателю 6-8 гестационных недель, – ответил с нажимом доктор.