Пока миссис Джакоби кричала кучеру, чтобы он остановил экипаж, я высунулся из двери и увидел, как Мария бежит вдоль дороги, а затем сворачивает в переулок. Я слышал, как она кричала:

— Адам! Я иду к тебе!

Потом она пропала из виду, исчезла в темноте, как испуганная кошка. Думаю, миссис Джакоби так же, как я, поняла, что шансов отыскать ее у нас практически нет. Но, несмотря на это, мы затем около часа прочесывали ближайшие улицы, я — пешком, миссис Джакоби — в экипаже.

Когда я вернулся на Грейз-Инн-роуд, меня ни капли не удивило, что там, кроме миссис Джакоби, находились два дородных человека, которых прислал из магистрата мистер Уортли. Они пожелали задать мне вопросы по поводу того, где может находиться Мария Клементи. Слова, прозвучавшие в Королевском обществе, быстро разлетелись по городу.

Мало удовлетворительного могли сообщить мы этим людям. Чтобы побыстрее от них отделаться, я высказал предположение, что Мария могла отправиться в дом на Чейни-Уолк, а миссис Джакоби, по той же причине, упомянула особняк на Рассел-сквер, театр и разные другие места. Однако ни она, ни я на самом деле не думали, что Мария направилась хоть в одно из них. Она ушла искать своего Адама, кем бы он ни был и где бы ни находился.

Люди мистера Уортли ушли, а мы еще какое-то время продолжали сидеть, думая о Марии, которая бредет сейчас в темноте, бредет прямо к своему Адаму, которого хочет найти. Миссис Джакоби сказала, что ничего о нем не знает, и добавила усталым и разочарованным голосом, что сама она приехала в Лондон по одной причине: поступить так, как подсказывала ей совесть. Однако все время ее одолевали сомнения в том, что дела, касающиеся ее бывшей подопечной, могут хоть как-то уладиться. Так оно и оказалось. Она добавила, что, поскольку сама она уже не молода, да к тому же предыдущей ночью не сомкнула глаз из-за волнений, а утром очень спешила приехать сюда из Четхэма пораньше, она хотела бы на этом завершить этот столь длинный и столь утомительный день, несмотря на то, что было всего только восемь вечера. Об этом деле она больше ничего не хотела слышать и намеревалась все как можно быстрее забыть. С моего разрешения, она собиралась подняться сейчас наверх и лечь спать, а завтра утром, как можно раньше, отправиться в Кент — хорошо, что на этот раз все хоть как-то закончилось.

После этого она с усталой улыбкой заключила, что опять окунулась в эту нечистую и недостойную жизнь, которую сама раньше вела и которую, сделав, несомненно, мудрый шаг, оставила ради того, чтобы вести жизнь монотонную и скучную, но праведную. Затем, преисполнившись добрых чувств, она добавила:

— Мистер Гуделл, вы призвали меня сюда из самых лучших побуждений, вернули меня к жизни, от которой я, раскаявшись и устыдившись, отреклась, и я не жалуюсь. Но знайте: дело это не закончилось. Нет-нет, не закончилось. Оно опутает вас своими щупальцами и утащит прямо на морское дно. И я увидела то, что вы, возможно, так и не заметили: кроме вас, в этом деле не было ни одного бескорыстного участника. Габриэль Мортимер хорошо зарабатывал на Марии с того самого момента, как впервые услышал ее в Ирландии, и он надеялся получить еще большие прибыли, если она заговорит. Уиллер взял ее на этот показ, чтобы продемонстрировать свое мастерство и тем самым умножить собственную славу. Это его последнее выступление можно расценивать как провал, хотя — кто знает, что скажут люди. Мир не так прост, как кажется. А Нотткатт… этот Нотткатт просто одуревшее от скуки ничтожество. Он гнался за сенсацией, а теперь, как я подозреваю, постарается отмежеваться от этого шокировавшего его родителей дела. Однако все эти люди, мистер Гуделл, включились в это дело, преследуя личную выгоду. И вы один — исключение. Я хочу сказать вам: все, что связано с Марией Клементи, так или иначе сопряжено с преступлением, безумием, вожделением. Она притягивает мужчин, опустошая не только их карманы, но и их тела и головы. Может, вина за это лежит и не на ней одной. Из того, что мы сегодня услышали (не важно, правда это была или нет), можно однозначно заключить одно: с ней когда-то обращались очень дурно. Но вы, мистер Гуделл… Джонатан, вы — невинны. Вы должны оставить это дело, пока оно не затянуло вас. Я знаю, вам не дает покоя любопытство, страстное желание узнать истину. Вам кажется, что, откройся она вам, и мир можно будет изменить к лучшему. Свет разума, думаете вы, озарит все вокруг и преобразит мир, и тогда мы будем жить как в раю. Дорогой мой, я старше вас, и уже дважды видела, как преображался мир. Один раз во время Французской революции, второй — при императоре Наполеоне. И это второе преображение сделало меня вдовой. Я не люблю великих преображений и не имею ни малейшего желания вновь стать их свидетельницей. Оставьте все как есть, мистер Гуделл. Пусть все идет как идет. Поезжайте в деревню, живите со своей замечательной молодой женой, возделывайте землю и заботьтесь о семье, которая вас любит и думает о вас. Иными словами, растите свой сад — это лучшее, что может сделать человек. Прошу вас, не утрачивайте вашу тягу к добру и настоящей, здоровой жизни.

После того как миссис Джакоби ушла спать, я глубоко задумался. Она убежденно говорила мне все то, что я уже и сам знал, давала мне тот же совет, что давал я себе сам. Мария исчезла; не думаю, что она вернется. Я решил, что завтра навещу Виктора, посмотрю, как у него дела. Конечно же, я не буду рассказывать о том, что произошло сегодня, даже если он окажется в состоянии меня понять. А после этого мне следует как можно быстрее отправиться назад в Кеттеринг, пока я еще не потерял все, что так дорого моему сердцу.

На следующий день, в пятницу, мы распрощались с миссис Джакоби, высказав друг другу наилучшие пожелания. Я договорился о месте в дилижансе, отправлявшемся в одиннадцать часов утра на Ноттингем и перед тем, как уехать, пошел навестить Виктора.

Я застал миссис Франкенштейн в чрезвычайно подавленном состоянии. Она не очень-то рада была моему визиту, так как они с мистером Франкенштейном видели, что это я увел Марию из зала Королевского общества, а потом узнали от человека, к ним заезжавшего, что она сбежала. Они считали меня ее сообщником. «Необходимо найти Марию, — настоятельно требовала мать Виктора, — и заставить ее признаться, что все эти ужасные заявления относительно Виктора — гнусная клевета».

Однако у бедной женщины и без того было из-за чего переживать. Она сообщила, что у Виктора за ночь до этого началась сильнейшая лихорадка. Доктор не находит ничего утешительного: он говорит, что во время нападения были поражены жизненно важные внутренние органы, и теперь развивается гангрена. «Ничего нельзя сделать», — сказала несчастная мать Виктора, убитая горем от приближающейся смерти ее сына и не понимающая того, что происходит. Оказалось, что вчера, в три часа утра, Виктор попросил ручку, бумагу и чернила, и сиделка не посмела ему в этом отказать. С той самой минуты он сидит в кровати, обложенный подушками, страшно больной, и непрестанно что-то пишет. Его мать узнала это только днем, когда зашла в комнату посмотреть, как он себя чувствует. Увидев, чем он занимается, она стала умолять сына, чтобы тот прекратил писать. Однако он ни в какую не соглашался. Миссис Франкенштейн не решалась настаивать, хотя понимала, что это занятие отнимает у Виктора последние силы.