ужаса, и у нее захватило дыхание. Она увидала, как в том самом месте, где колоннада делает поворот, какой-то человек просунул свою обнаженную руку как можно дальше сквозь решетку и протянул ее поперек дорожки в виде шлагбаума, преграждавшего путь.

Взор королевы перешел с этой страшной, обнаженной руки на дофина. Она заметила, как мальчик нерешительно замедлил шаги, остановился, а потом стал тихо подвигаться вперед.

Королева поспешила к нему, чтобы быть с ним рядом, когда дофин достигнет препятствия, преграждавшего ему путь. Народ за решеткой, видевший маневр этого человека, который просунул теперь через решетку уже свое плечо и согнул два железных прута, — народ внезапно прекратил свой рев, и оглушительный гам сменился напряженной, жуткой тишиной, какая наступает порою во время грозы, когда она собирается с силами для нового, страшного громового удара.

Каждый чувствовал, что соприкосновение этой угрожающей руки и приближавшегося легкой поступью ребенка, подобно соприкосновению стали с камнем, может вызвать искру, которая заставит вновь вспыхнуть, пламя революции.

Это чувство заставило толпу притихнуть и оно же заставило королеву ускорить шаги, чтобы догнать дофина, прежде чем он поравняется со страшным подвижным шлагбаумом.

— Поди сюда, сын мой! — сказала Мария-Антуанетта. — Дай мне руку!

Но не успела она схватить маленького принца за руку, как он прыгнул вперед и остановился как раз перед протянутой огромной рукой.

— Боже мой, что он затевает? — пробормотала про себя королева.

В тот же миг в толпе за решеткой грянуло громкое, оглушительное «браво» и было подхвачено и повторяемо тысячью голосов.

Дофин протянул свою беленькую ручку, положил ее на загорелый кулак, обращенный к нему, и кивнул человеку, смотревшему на него так злобно.

— Здравствуйте, — громко сказал он, — здравствуйте! — И мальчик схватил своей ручонкой руку рабочего и слегка потряс ее в виде дружеского приветствия.

— Маленький карапуз, — рявкнул этот человек, — что ты затеваешь? Как можешь ты класть свои маленькие когти на лапу льва?

— Я думал, что вы подаете мне руку, и также подал вам свою, чтобы поздороваться с вами.

— Если бы я захотел, то раздавил бы твою руку в своем кулаке, как в тисках, — крикнул силач, не выпуская руки принца.

— Но ты не сделаешь этого, — подхватили сотни голосов из толпы. — Нет, Симон, ты не сделаешь вреда ребенку!

— А кто из вас мог бы помешать мне, если бы я захотел? — с громким смехом спросил озорник. — Смотрите, вот я держу в кулаке руку будущего короля Франции и могу раздавить ее, если захочу, и могу сделать так, чтобы она никогда не могла поднять скипетр над Францией. Мальчуган сказал, что ему захотелось взять мою руку и оттеснить меня назад, а теперь моя рука схватила его и держит крепко. Знай, мальчик, что миновало то время, когда короли хватали нас; теперь мы хватаем их и держим крепко и не выпускаем, если нам так угодно.

В этот момент королева, отстранив повелительным жестом руки лакеев, подскочивших, чтобы освободить дофина, сказала Симону:

— Прошу вас, уберите свою руку, чтобы мы могли продолжать нашу прогулку.

— Ах и вы тут, булочница? — воскликнул мастеровой с злобным смехом. — Неужели мы снова встретились, и взор нашей прекраснейшей королевы опять устремлен на грязное, жалкое лицо такого презренного создания, каким должен быть в ваших небесных глазах сапожник Симон?

— Так вы — сапожник Симон? — спросила Мария-Антуанетта. — Действительно, я вспоминаю теперь, что уже разговаривала однажды с вами. Это было в тот день, когда я в первый раз привезла вот этого принца в собор Парижской Богоматери, чтобы Господь благословил его, а народ приветствовал дофина Франции. Вы стояли тогда у моей кареты.

— Да, это правда, — ответил видимо польщенный Симон. — У вас, по крайней мере, хорошая память, государыня-королева. Но вы должны были запомнить и то, что я сказал вам тогда: я не мосье, но бедный сапожник, который в поте лица зарабатывает жалкий кусок хлеба, тогда как вы красуетесь в гордом величии и убиваете время в праздности. В то время я также держал руку вашей дочери в своей руке, и она закричала от страха только из-за того, что бедняк прикоснулся к ней.

— Но я, мастер Симон, как видите, вовсе не кричу, — улыбаясь, возразил дофин. — Я знаю, что вы не хотите причинить мне вред, и прошу вас убрать свою руку, чтобы моей маме-королеве можно было пройти.

— А если я не захочу сделать то, о чем вы просите меня? — задорно спросил сапожник. — Если я доведу до того, что ваша мама-королева станет приказывать мне и, может быть, созовет солдат и велит им стрелять в отвратительный народ?

— Вы знаете, мастер Симон, что я никогда не даю и никогда не давала такого приказания, — с живостью подхватила королева. — Король и я — мы любим свой народ и никогда не приказали бы нашим солдатам стрелять по нему.

— Потому что вы не можете быть уверены, государыня, что ваши солдаты исполнят такое приказание, — засмеялся Симон. — С тех пор как мы прогнали швейцарцев, не стало больше солдат, которые беспрекословно дадут растерзать себя за своего короля и королеву, и вы отлично знаете, что после первых же выстрелов по нас народ растерзал бы стрелявших. Да, да, прекрасные версальские дни миновали; здесь, в Париже, вы должны привыкать просить, вместо того чтобы приказывать, и достаточно руки одного человека из народа для того, чтобы удержать королеву и дофина Франции.

— Вы ошибаетесь, — возразила королева, гордое сердце которой не могло дольше выносить это унизительное принуждение, — королева Франции и ее сын не будут задержаны вами на своем пути.

Она быстрым движением схватила дофина, одновременно с тем оттолкнув руку сапожника, проворно подняла мальчика с земли и, не дав Симону опомниться, прошла мимо.