Китти закрыла лицо руками.

— Салли… Сегодня утром ей пришло письмо. Она открыла его за завтраком.

— Письмо? — Салли и Китти — подруги, но я все же не мог понять, почему Китти так расстроена. — Какое письмо?

С минуту она была не в состоянии отвечать. Потом посмотрела на меня сквозь потекшую тушь и тихо сказала:

— Анонимка. Обо мне и Крисе.

— В самом деле?

Я не сразу понял, о чем она говорит. Китти и Грушинг? Грушинг и мисс Чаймилк?

Наверное, я и вправду старею. Мне и в голову не приходило ничего подобного. Я знал, что они друзья, что Китти всегда помогала ему, и не из чувства долга. Но теперь все стало ясно, хоть я и старался не видеть этого — как они скрывали все от больной Салли, как надеялись пожениться, а теперь… теперь…

Я отвел ее в преподавательскую, заварил чай, минут десять постоял с ее чашкой возле женской уборной. Наконец Китти вышла с покрасневшими, будто у кролика, глазами, с новым слоем бежевой пудры, увидела чай и опять разрыдалась.

Вот уж не ожидал такого от Китти Чаймилк. Она в «Сент-Освальде» восемь лет, и я ни разу не видел даже намека на слезы. Я протянул ей свой носовой платок, потом кружку с чаем. Мне было неловко, и я жалел (хоть и виновато), что здесь нет кого-нибудь поопытнее — ну хоть мисс Дерзи.

— Как вы себя чувствуете?

Неуклюжая мужская уловка из лучших побуждений.

Китти покачала головой. Конечно же, плохо, я прекрасно это понимал, но Твидовые Куртки никогда не славились savoir fair[46]с противоположным полом, а что-то сказать было все же нужно.

— Привести кого-нибудь?

В тот миг я подумал о Грушинге; он заведующий кафедрой, пусть и разбирается. Или о Слоуне, который вполне справлялся с сильными переживаниями своих сотрудников. Или Марлин… точно! Нахлынула внезапная волна облегчения и теплоты, едва я вспомнил нашу секретаршу, не растерявшуюся, когда мне самому стало плохо, и такую отзывчивую с мальчиками. Умница Марлин, которая пережила развод и вынесла такую тяжелую утрату. Она должна знать, как поступить, а если и не знает, у нее наверняка есть способ, без которого мужчине нечего и пытаться утешать плачущую женщину.

Она как раз выходила из кабинета Слоуна, когда я подошел к ее столу. Наверное, я воспринимаю ее как нечто само собой разумеющееся, впрочем, остальные сотрудники тоже.

— Марлин, я хотел бы вас спросить… — начал я.

Она посмотрела на меня с привычной напускной суровостью.

— Мистер Честли. — Она всегда зовет меня «мистер Честли», хотя для всех учителей остается просто «Марлин» уже много лет. — Вы, конечно, не нашли журнал.

— Увы.

— Я так и думала. Тогда в чем дело?

Я вкратце объяснил ситуацию с Китти.

Ее это встревожило.

— Час от часу не легче, — устало произнесла она. — Иногда не понимаю, зачем мне все это. Пэт бегает до седьмого пота, все как на иголках из-за инспекции, а теперь еще и это…

У нее было такое измученное лицо, что я пожалел о своей просьбе.

— Да нет, ничего, — сказала Марлин, видя мое замешательство. — Я все улажу. Вашей кафедре, я думаю, и так дел хватает.

Здесь она нрава. Бóльшую часть дня кафедра висит на мне, мисс Дерзи и Лиге Наций. Доктора Дивайна в расписании вообще нет, он занят административными делами, Грахфогель не пришел (опять), и в свои утренние окна я заменял Тапи на уроке французского у первоклассников и Грушинга у третьеклассников, да еще провел аттестацию одного из новичков — на этот раз безукоризненного Изи.

Коньман не явился, и мне не удалось разобраться с ним насчет граффити и ручки, которую я обнаружил на месте преступления. Зато я написал полный отчет о происшедшем и вручил один экземпляр Пэту Слоуну, а другой — мистеру Борродсу, который, оказывается, не только завкафедрой компьютерных технологий, но и куратор третьих классов. Я не тороплюсь — теперь у меня есть доказательства деятельности Коньмана, и я предвкушаю, как выведу его на чистую воду в любое удобное время. Так сказать, растянем удовольствие.

На перемене я дежурил вместо Грушинга в коридорах, после обеда присматривал за его группой, а также своей, Тапи и Грахфогеля в Актовом зале — дождь за окном лил непрерывно, а по коридору весь этот долгий день люди непрерывно входили и выходили из кабинета Главного.

За пять минут до конца занятий Марлин вызвала меня в кабинет Пэта. Он сидел там вместе с Грушингом, очень подавленным. Когда я вошел, мисс Дерзи сочувственно взглянула на меня, и я сразу заподозрил, что случилось неладное.

— Я так понимаю, дело касается Коньмана?

Вообще-то, я удивился, не увидев мальчика под дверью кабинета, я решил, будто Пэт уже поговорил с ним, хотя не положено расспрашивать ученика, прежде чем я объяснюсь с первым замом.

Мгновение Пэт оставался бесстрастным, но потом покачал головой.

— Да нет. Этим займется Тони Борродс, он ведь у нас куратор этого класса. Нет, это по поводу инцидента, который случился вчера вечером. После собрания.

Пэт посмотрел на руки — значит, он в сильном замешательстве. Ногти у него в плачевном состоянии — обгрызены чуть ли не до мяса.

— Какого инцидента? — спросил я.

С минуту он избегал моего взгляда.

— Собрание кончилось после шести.

— Верно, — подтвердил я. — Мисс Дерзи повезла меня домой.

— Знаю, — сказал Пэт. — Все уехали примерно в одно и то же время, кроме мисс Чаймилк и мистера Грушинга, которые оставались еще минут двадцать.

Я пожал плечами. Хотелось бы понять, куда он клонит и почему говорит об этом таким официальным тоном. Я посмотрел на Грушинга, но его лицо оставалось непроницаемым.

— Мисс Дерзи говорит, что вы видели Джимми Ватта в Нижнем коридоре, когда выходили, — сказал Пэт. — Он натирал пол, ожидая, когда все уйдут и можно будет запереть двери.

— Верно, — снова согласился я. — А в чем дело? Что случилось?

Возможно, этим и объясняется официальный тон Пэта. Именно он нанял Джимми, как и Дуббса, и ему приходилось сносить вечное недовольство по этому поводу. Но все же Джимми всегда работал хорошо. Умом не блистал, конечно, но был добросовестен, а это ценилось в «Сент-Освальде» превыше всего.

— Джимми Ватт уволен в связи с тем, что случилось вчера вечером.

Я не поверил своим ушам.

— Да что случилось?

Мисс Дерзи посмотрела на меня.

— Очевидно, он не проверил все классы перед тем, как закрыть их. Каким-то образом Изабель оказалась запертой, запаниковала, поскользнулась на ступеньках, упала и сломала лодыжку. И сидела там до шести утра.