Мысли галопировали: «Амулет… Осколки… Лиловая рука… Боль… Бред… Проклятый Дункельонкель! Это его дьявольская магия!»

– Что же ты, дочка, с эльфийским отребьем под руку ходишь? – участливо спросил трактирщик.

Марлен бросилась за любимым.

Не лишним будет напоминание, что вальденрайхцы весьма почитали барона Николаса Могучего. Секрет его популярности не хитер: парень из народа, герой, совершивший массу подвигов, победитель главного чемпиона-рыцаря, защитник угнетенных, нападающий на угнетателей. Люди побогаче завидовали его головокружительной карьере. Разумеется, любой мальчишка хотел походить на Николаса, каждая мать хотела бы называть его своим сыном, а все девушки тоже имели определенные мечты, связанные с молодым бароном.

Никакая королевская пропаганда не могла перешибить настроения публики. Более того, заведовавший слухами начальник особого полка Хельмут Шпикунднюхель был не только автором книги о Николасе, но и горячим его поклонником. «Такие люди нужны Вальденрайху», – любил поговаривать Хельмут, когда его не слышал монарх.

В общем, Стольноштадт ждал барона Могучего с распростертыми объятьями.

Коля Лавочкин и его спутники попали в эти жаркие объятья лишь вечером. Многие прохожие узнавали героя, приветливо махали и даже кричали нестройное «Ура!».

– Да вы местная знаменитость! – с оттенком зависти воскликнул Филипп.

– Есть чуток, – без радости ответил барон Лавочкин.

Он предпочел не торопиться: не поехал сразу в дом Тилля Всезнайгеля, подрулил к постоялому двору. Надо было избавиться от певца и лютниста. Да и поужинать хотелось.

А где-то, уже в Труппенплаце, неспешно двигалась королевская карета. Внутри квасили король Труппенплаца и прапорщик российской армии. Им привалы не требовались.

Сидя за столом, рядовой с тайным садизмом наблюдал за ломками Ларса. Было около восьми. Еще вчера лютнист загорланил бы какую-нибудь песню, забренчал бы звонко и неистово, но сегодня он изо всех сил сдерживал обычный порыв.

Пальцы левой руки то и дело скрючивались, будто брали невидимые аккорды, а правая непроизвольно подергивалась, имитируя бой.

Злые затравленные глаза на миг освещало внутреннее предчувствие «Сейчас спою!», но огонек тут же гас, играли желваки, побелевший кулак ударял о столешницу.

Лютня лежала рядом – молчаливая и нетронутая.

– Как же здо-о-орово, – протянул Филипп Кирхофф, подразумевая то же, что и Лавочкин.

Грюне тактично кашлянула.

Ужин был роскошным: горячие цыплята, эль, хлеб, квашеная капуста. Все ели с удовольствием. Все, кроме Ларса.

После трапезы Коля переглянулся с хранительницей. Та еле заметно кивнула на музыканта. Солдат понял.

– Вот что, Ларс, – осторожно сказал он. – Сейчас тебе можно исполнить только одну песню. Только одну. Ты понял?

– Да!!! – возликовал лютнист, взвиваясь над спутниками голодным до музыки ястребом.

Инструмент ожил, заставляя посетителей таверны оборвать разговоры, прислушаться. Энергичный мотив заинтересовал почти всех, потом темп сменился на вальсовый. Ларс запел:

Раскинулось море широко, где волны бушуют у скал.

Товарищ, мы едем далеко, давно я тебя поджидал.

«Ты правишь в открытое море, —

сказал кочегар кочегару. —

Дай парусу полную волю, в котлах не сдержать

мне уж пару». —

«Ты, вахты не кончив, не смеешь бросать!

Я волны морские люблю.

Ты к доктору должен пойти и сказать,

а сам же я сяду к рулю!»

Окрасился месяц багрянцем, в глазах его

все помутилось.

«Поедем, красотка, кататься!» – упал,

сердце больше не билось.

Напрасно старушка ждет сына домой:

где ж с бурею справиться нам!

А волны бегут от винта за кормой,

нельзя доверяться волнам.

Грюне увлекла Филиппа танцевать. Лавочкин остался в одиночестве.

Возле Коли нарисовался человечек в грязном клетчатом камзоле, залатанных штанах, стоптанных башмаках и берете. Лицо незнакомца было тонким, взгляд серых глазок имел рентгеновскую остроту, густые брови находились в постоянном движении. Впрочем, мимика была богата и на другие непрекращающиеся ужимки.

– Ба, да вы же тот самый Николас Могучий! Барон, вы просто обязаны ответить на несколько моих вопросов.

– С чего ради?

Лавочкину не понравился этот чернявый человечек.

– Вы же герой! А мои читатели наверняка хотят знать о вас больше.

– Вы писатель?

– Нет, я газетчик. Меня зовут Дрюкерай[38]. Я выпускаю новую и пока единственную в столице газету «Вечерний Стольноштадт».

– Хм, никогда не читал…

Человечек сделался пасмурным:

– Ну, каждому свое. Вы убиваете, я информирую.

– Никого я не убиваю… – растерялся Коля.

– Ага! – расплылся в хищной улыбке газетчик. – Давайте об этом и поговорим!

– Попробуем, – осторожно согласился парень.

– Тогда первый вопрос. Вот многие говорят, дескать, вы – знаковая фигура. Хотелось бы узнать поточнее: вопросительно-знаковая или восклицательно?

– Не понял, это шутка? – нахмурился Лавочкин.

– Почти нет. В нашем мире бывают разные фигуры. Мы не берем в расчет серых пешек, они никому не интересны. Они не знаковые. В лучшем случае они вопросительно-знаковые. Когда подлинным игрокам нужно от них четкое исполнение приказа, они замучают вас глупыми вопросами.

– Да? Похоже, Дрюкерай, вы отлично ориентируетесь… во всем этом. – Коле совершенно не нравился безапелляционно рассуждающий хлыщ, но он, по обыкновению, предпочел не грубить.

– Еще бы, – самодовольно протянул газетчик. – Многолетний опыт. Я более чем уверен – вы положите Черное королевство на лопатки одной левой, притом без помощи всякой серой массы напуганных крестьян и горожан. Глупые пешки боятся даже упоминания о войне!

– Извините, но все это не так, – твердо возразил парень. – Война против империи Дункельонкеля – дело общее. Важен каждый солдат…

– Это вы потрясающе сказали, – прервал Дрюкерай, – «империя Дункельонкеля». Прямо хоть сейчас в заголовок!

Рядовой Лавочкин мысленно чертыхнулся:

– Знаете?.. Давайте считать, что нашего разговора не было. Мы, похоже, не понимаем друг друга. Верю, у вас будут иные материалы, а мне пора.

– Грубиян! – вспыхнул человечек. – Что не понравилось-то? Вроде бы сидели, беседовали…