Меркулов готов был обидеть своего лучшего друга Саню, но он не верил тому, что вся его операция с решением проблем у соседей затеяна им исключительно из альтруистических побуждений.

— Спроси Филю! — рычал Александр. — Уж ему-то ты веришь, Фома чертов?! — это он имел, скорее всего, в виду библейского Фому неверующего. Но причем здесь нечистый?…

А Костя продолжал настаивать на своем:

— Не верю, Саня! Я с Ириной разговаривал, я ей верю больше, чем вам всем, вместе взятым. Но зачем это тебе, объясни по-человечески? Чего ты к чужим женщинам лезешь постоянно? Тебе мало всяких латвийских историй?! Когда ж это все кончится?!

«Так вот же, понятно, откуда ветер подул! Ну, конечно, „старая и некрасивая“ задела-таки за живое! Но с чего бы это вдруг Ирина стала жаловаться Косте? Нет, скорее всего, она могла обмолвиться с присущим ей сарказмом о новых „стараниях“ своего Шурика, ну а Костя немедленно сделал удобный для себя вывод. И решил проявить отеческую заботу о непутевом отпрыске. Что ж, валяйте, братцы, пытайте, а я, как партизан, лучше промолчу!»

— Хорошо, — неохотно сделал вид, что сдался, Александр, — звони Питеру. Уж ему-то…

— Ха! Нашел себе адвоката! — в буквальном смысле возопил Меркулов. — Да этот замшелый гедонист!..

— Костя! — Турецкий зажал уши руками и проговорил медленно и спокойно: — Замшелость и гедонизм не стыкуются, тебе отказывает элементарный эстетический вкус. Боже, как это неприятно! И потом, у тебя, оказывается, нет ничего святого? Боюсь, что старине Питу будет чрезвычайно неприятно услышать твое мнение о его жизненных принципах.

Уши были зажаты, Костя отчаянно жестикулировал и что-то возражал, но Турецкий умильно, по-детски, улыбался, не опуская ладоней. Наконец, когда он увидел, что Меркулов выдохся, спокойно опустил руки и, пожав плечами, поднялся.

Из-за чего весь сыр-бор разгорелся? Всего и надо-то было, чтобы Костя в нужный момент поддержал «Глорию» в ее расследовании, ну, показал свою информированность и, тем самым, как бы продемонстрировал, что Генеральная прокуратура в курсе и возражений не имеет.

— Да, я забыл сказать, Костя, мы полагаем, что теперь твоя помощь нам и не понадобится. Нет… У Филиппа, кажется, все отлично получилось. И результат станет известным уже до конца дня. Не беспокойся больше, мы сами справимся. Но вот захочет ли он пригласить тебя на свою свадьбу с Динкой, этого я не знаю. Что ж, пока, Константин Дмитриевич?

— Причем здесь это? — опешил Костя. — Какая свадьба, какая Динка? Ты о чем?

— Все о том же. Филя говорил мне, и не раз, что ему очень нравится эта женщина. Девочку мы и без твоей помощи отправим во Францию, ты здесь не нужен, нам Марго поможет, а ее и Питер тоже об этом попросил, она ж у президента в советниках. Значит, Динка одна здесь останется. Я думаю, что у Фили появится отличный шанс сделать ее жизнь вполне счастливой. Кажется, она тоже так считает. Но это — мои вымыслы, домыслы и… промыслы, как ты выражаешься. Эх, ты, друг называется… назывался… Ладно, я свободен. И не мешаю работать.

Это Саня нанес свой последний укол, напоминая Косте прошлое. Тот всегда заканчивал свои нравоучения фразой: «Свободен, не мешай работать!», ставшей уже «коронкой» среди всех, кто знал Меркулова. Ничего, пусть ему прошлое икнется. И икнулось!

— Сядь! — рявкнул Меркулов. — Что, понимаешь, за мальчишество? Выведет из себя, а потом героя корчит! Обиженного еще. А причем здесь Агеев?

— Чего ты у меня спрашиваешь? Спроси у него.

— А почему Ирина?…

— А это спроси у нее. Ты когда с ней разговаривал?

— Ну… несколько дней назад… два… три… Она была искренне возмущена твоим поведением!

— Ты б вспомнил еще, о чем год назад с ней беседовал. Ах, да, год назад я, кажется, еще валялся в коме.

Это тоже был удар пониже пояса и точно по Костиному самолюбию: по его ж вине отчасти та трагедия случилась, он же заставил друга Саню ехать с подарками в детский дом, в котором, как оказалось, террористы уже все подготовили для проведения громкого теракта.

— А я ей вчера все популярно объяснил, она и плечом не повела, сказала только, что надо свадебный подарок придумать поинтересней. А Люську, ну, дочь Дины Петровны, предложила каким-то образом с нашей Нинкой связать. Там же от Парижа до Лондона чуть ли не электричка ходит… Ну, как у нас до Коломны или там до Можайска.

— Ни-че-го не понимаю, — произнес озадаченный Костя. — Что там, у вас, происходит, к конце-то концов?

— Пых! — как говорит Антон. И — в дамках! А ты хоть пробовал? Понимать-то? Кого-нибудь, кроме себя? Ладно, Костя, не морочь мне голову. Не хочешь — не надо. Я пошел.

— Нет, ну, позвонить я, конечно, могу. А что он, этот ваш Базыкин, он такой страшный?

— Да с чего ты взял? Ничего он не страшный. Его не мы, его в департаменте образования и в той школе боятся. Он же им помещения ремонтирует, реставрирует. Возьмет и накажет. Не сдаст объект вовремя. У нас же не советская власть, которая с него тут же портки сняла б. Как же, меценатство! Без него нищая Россия подохнет! А нам-то чего бояться? Мы не подохнем. Я, скорее всего, завтра сам к нему и заеду. Мне бы только с Марго связаться, как они там, у себя, решили… И выдам этому придурку по первое число, чтоб не думал, будто он пуп, а вокруг него вся земля крутится…

— Ишь, развоевался!.. — Меркулов сбавил тон. — Ну, так звони, чего сидишь? — и он резко подвинул к Сане телефонный аппарат. — Я тоже, между прочим, лицо не постороннее!

— Давно?

— Чего давно? — набычился Костя.

— Нет, ничего, — мирно ответил Саня. — Это я по поводу своих мыслей. Говоришь, позвонить? Давай. Заодно и послушаешь, о чем речь… И чего это вы с Иркой все время пытаетесь меня на ком-то женить?! Вот уж, действительно, не по-ни-ма-ю…

— Демагог… — пробурчал Костя. — И наглец. Не тяни!..

Турецкий и не стал тянуть…

Марго обрадовалась Сашиному звонку. Но сначала он вылил на нее целый ушат изысканных комплиментов, которые, разумеется, приготовил заранее, ибо спонтанно, сымпровизировать такое количество «приятностей» для не совсем, мягко говоря, молодой женщины, к тому же истинной француженки до мозга костей, просто невозможно. Никакого таланта не хватит.

Костя сидел, в буквальном смысле выпучив глаза, и слушал Санину ахинею, которую тот нес, излучая прямо-таки невероятную, фантастическую степень восторга. И уж совсем «поплыл», когда, заканчивая поток невиданного красноречия, Турецкий сказал:

— Да о чем говорить, удивительная ты наша, если мы, между собой, втайне от тебя, называли некую мадемуазель Маргарет Ляффон — Катрин Денев мирового спецназа! А твоя операция по внедрению в британскую контрразведку стала классическим образцом настоящего творческого подхода к оперативно-агентурной работе. Не одно поколение поучится еще на этом блистательном примере. Говорю тебе это как твой бывший преподаватель и просто как старый товарищ по совместным операциям. А Питер недавно мне это подтвердил, указав, что ежегодно, выступая перед каждой новой группой студентов, обязательно упоминает об этой акции как о нашем общем величайшем достижении! Вот так, ты представляешь?… Но он-то вообще в тебя влюблен. И я, разумеется, и все мы! И я безумно рад услышать твой чарующий голос через столько лет! Ты — по-прежнему чудо!.. Так мне Пит сказал, а я ему верю…