— Всегда? Извините, но что за чушь! Вы же ученый! Вы получили ее по почте? Или нашли в квартире после пожара?

Хабибуллин молчал. Он вдруг отставил руку с бегемотом в сторону, как будто держал гранату с выдернутой чекой. Его палец на кнопочке взмок. Вилена на бивне обхватила сама себя руками, чтобы согреться, и впилась в него почерневшими глазами.

— Или она была у Степана Афанасьевича в кармане? — не унимался Полежаев. — Она не могла «всегда быть у вас», вы просто забыли, откуда она у вас. А это две разные вещи, господин Хабибуллин. Вы просто за-бы-ли.

Своей нерациональностью происходящее начало давить на Полежаева.

— Не включайте! — потусторонним голосом сказала Вилена и задрожала еще сильнее.

Полежаев оглянулся на женщину. Потом посмотрел на диктофон. Потом в пустые глаза Хабибуллина. Ему вдруг стало не по себе.

Что же здесь такое происходит, черт побери?

Он сглотнул комок, и в этот самый момент Хабибуллин нажал на кнопочку.

Встреча в аэропорту перевернула для меня мир. Я заглянул в будущее. А он заглянул в прошлое, которое знал…

У диктофона оказалось необыкновенно хорошее качество воспроизведения звука. Голос Степана Свердлова зазвучал отовсюду одновременно. Как будто голос этот существовал в помещении самостоятельно.

Все трое невольно повернулись в сторону неподвижно лежащего Степана, а потом посмотрели на колонки, из которых полилась вдруг более напряженная музыка.

— Эт…т…а его голос? — полуутвердительно прошептала Вилена.

— Его… — также шепотом ответил Хабибуллин.

Полежаев криво усмехнулся, оттянув правый уголок губ, и скрестил руки на груди.

Буду слушать стоя, — про себя решил он, — так бред лучше воспринимается.

— Только выключите нос, мешает слушать!

Конечно, после этой встречи лететь на самолете в Россию было равнозначно самоубийству.

Поэтому я и полетел.

Пока самолет разбегался, вибрируя всем корпусом, я зажмурился и вцепился в подлокотники мертвой хваткой.

Обошлось. Аппарат взмыл в небо, проткнул облака и повис над мохнатым полем, сияющим в лучах первозданного солнца.

Я почти сразу заснул. По-видимому, это была реакция организма на пережитое напряжение.

Мне снилась какая-то белиберда. Что-то вроде того, что человеческое тело растянуто во времени на длину его жизни. Это как если бы с момента рождения каждую секунду или даже каждую долю секунды у человека появлялся двойник, да так и оставался в прошлом. Сколько прошло секунд — столько народилось двойников. Любое движение состоит из набора этих двойников. Получается такое допотопное кино, когда движение создается быстрым перелистыванием страниц. Человек заскакивает в метро, и это как набор кадров, которые прокручены так быстро, что получается движение. А на самом деле на перроне остался тот же самый человек. Остался он же, размытый в своем прыжке в открытую дверку вагона. И по всей длине его поездки от «Каширской» до «Краснопресненской» размазан. И в полете над облаками размазан на тысячи километров. И стоит только захотеть и можно вынырнуть в прошлом, еще до посадки в самолет, при прохождении паспортного контроля, например, или в тот момент, когда отсутствующая фаланга сама надавила на курок… Стоит только научиться — и можно «выныривать» в том или ином двойнике. И все движения с момента появления человека на свет и до момента погружения в могилу так же вот записаны в слоях. И если взять срез человечества в ту или иную секунду прошедшего времени…

Крушение произошло при посадке в Шереметьево. Одно из шасси не раскрылось. Как выяснилось впоследствии, заедание шасси не отразилось на пульте управления полетом, и пилот беспечно произвел посадку.

На бешеной скорости самолет заскрежетал брюхом по гудрону, брызнул искрами, как поливочная машина в старых фильмах, вмиг нагрелся от трения, завалился, оперся о крыло, которое подломилось с какой-то легкой готовностью (я видел это в иллюминатор), и смялся, будто был сделан из фольги.

Ремень безопасности врезался мне в живот, сжав внутренности до невозможности, как содержимое закрытого тюбика, я успел подумать, что, конечно же, он не мог ошибаться, если пошел на такой отчаянный шаг и встретился со мной лицом к лицу, ведь это все уже случилось с ним, хотя как же это могло случиться с ним, если он все еще был живой там, в туалете, значит, и я останусь живым, иначе что же такое получается… а еще, что неплохо бы как раз «вынырнуть» сейчас там, в туалетной комнате, когда меня всего наполнило Любовью, или еще раньше, по приезде в Канаду или… но затем все погасло, как будто кто-то просто мягко нажал на выключатель.

Сколько продолжалась пустота, мгновение или гораздо больше, я не знаю, потому что меня в ней не было, это она была во мне, и времени в ней не было, и размазанных движений не было, и вообще, то, что это была пустота, я понял, только выйдя из нее.

Было ли мое тело впрессовано в салоне развороченного самолета среди сотен других, или его уже изъяли, проделав сваркой дыру, а может быть, его выносили на руках по трапу, осторожно, хрупкое, как пергамент, или уже везли на сигналящей во всю дурь скорой помощи — откуда мне знать, что там со мной происходило до того мгновения, когда в пустоте прорезалась точка.

Точнее, это не точка прорезалась, а мое сознание, но мне-то показалось, что вдруг в абсолютной темноте я увидел точку. И как только я ее увидел, она больше никуда не пропадала, а становилась все смелее, все ярче. Чернота вокруг нее сделалась менее черной, по ней как бы прошлись прозрачные лучики, раздвинув ее. Свет становился все ярче и ярче. Я подумал, что ничто другое, кроме света, в черной пустоте появиться просто не может. Я уже думал.

А свет стал ярким, дневным, на точку стало больно смотреть, она выросла до размера солнца в белом небе, и я поспешно надел солнечные очки, бегло глянув на себя в зеркало заднего вида.

В окнах «Бентли» бешено проносился жиденький низкорослый лесок. На мгновение мне показалось, что я провалился в какую-то пустоту. Что-то в ней там такое было неприятное, черное, беда, смерть, суета, холодно, присутствие многих сочувствующих людей… но только на то мгновение, что меня ослепило солнце. Как будто своим светом оно скрыло всю эту неприятную сумятицу, но я все равно успел увидеть.

Нога сама собой надавила на педаль тормоза.

«Бентли» замер как вкопанный, подняв облако бетонной пыли.

«Боже, неужели я увижу… его? — подумал я. — Неужели такое может быть?»

Я вылез из машины, поправил брюки.

Не слишком ли помпезно я оделся? Этот белый костюмчик, ботинки за тысячу баксов. Это же совсем не мой стиль.

Жарища, как будто мы не в Канаде, а где-нибудь в Африке. Я машинально глянул в небо. Там высоко плывет одно-единственное облачко, как мазок кисточкой, и создается впечатление, что это не облачко движется, а все голубое пространство за ним — фон, который кто-то медленно перемещает.