Он ничего не уладил. Толачьян погиб, Торп томится в госпитале. Сам он мечтает о женщине, которая ясно сказала, что он ей не нужен. И на войне он тоже никак не отличился.

Его мысли прервал голос Макгайра.

— Что такое? — переспросил Иетс.

Макгайр повторил:

— Видно, я так и буду ездить взад-вперед между отелем и военной полицией.

— Кто это ездит взад-вперед?

— Да я только что оттуда.

— Возили капитана Люмиса в полицию?

— Ну да.

Иетс промолчал. Но Макгайру хотелось поболтать. С того дня, как он увидал пьяного Люмиса с женщиной у окна отеля «Скриб», он перестал с ним разговаривать, кроме как по долгу службы. Люмис после двух-трех неудачных попыток отступился, но угрюмое молчание шофера злило его, и он стал выговаривать ему за то, что «виллис» плохо вымыт, и за прочие пустяки, из чего Макгайр заключил, что капитан ищет случая от него избавиться. Макгайр надеялся, что, может быть, Иетс, у которого не было своей машины, заберет его себе вместе с «виллисом».

— Я не знаю, зачем капитан Люмис туда ездил, — объяснил он с готовностью. — Но догадаться нетрудно, наверно, что-нибудь насчет Торпа.

— Едва ли, — сказал Иетс. — Торпа вчера вечером перевезли в госпиталь.

— Может, и так, — согласился Макгайр и после паузы добавил: — Ни за что упекли человека.

Оттого, что слова эти были сказаны будто бы мимоходом, они приобрели особую остроту. Макгайр, простой, неученый человек, не прятался от фактов. Но он перехватил. И Иетс сказал строго:

— Запомните — я этого не слышал. Но советую вам впредь поосторожнее отзываться о капитане Люмисе и вообще об офицерах.

— Что? — Макгайр замедлил ход. — Да я про капитана ни словом не обмолвился.

Иетс вздрогнул. Ведь и правда, Макгайр никого не назвал, тем более Люмиса. Он сам подсказал ему это имя, допустил один из тех промахов, которые говорят о направлении наших мыслей больше, чем мы хотели бы о нем знать.

Макгайр затормозил.

— Приехали.

Иетс вошел в подъезд. Унылая приемная напомнила ему полицейские участки на родине; не хватало только потускневшей медной плевательницы, окруженной свидетельствами недостаточно меткого огня.

Он справился у дежурного сержанта, молодого человека с нечистым цветом лица, как ему найти француза, которого доставили накануне вместе с американским солдатом до фамилии Торп.

— Знаю, знаю, — сказал сержант, — тут с ним беспокойства не оберешься. Да, мы его выпустим, но нужна подпись нашего лейтенанта, а он еще не приходил.

— Так этот француз здесь?

— А как же!

— Почему вы хотите его выпустить?

— Это не я хочу его выпустить. Мне до него дела нет. — Сержант злился, однако помнил, что разговаривает с офицером. — Но тут только что был один капитан — не помню фамилии, впрочем, если хотите, могу посмотреть…

— Спасибо, я знаю, — поспешил заверить его Иетс. — Так зачем же приезжал этот капитан?

— Да он сказал, что этот солдат, которого мы отправили в госпиталь, этот Торп — невменяемый, и поэтому все обвинения отпадают, а значит, и француза незачем больше здесь держать. А камера у нас битком набита, сэр, даже спят по очереди, так что мы рады разгрузиться.

Иетс засмеялся:

— Сочувствую вам. — Он приехал в самое время! Может быть, в награду за то, что он решил отбросить колебания и выполнить то, что подсказывал ему долг, обстоятельства стали складываться в его пользу?

— Можно мне побеседовать с этим французом, сержант, прежде чем вы его отпустите?

— Сделайте одолжение, — сказал сержант. — Здесь рядом есть пустая комната; я велю его туда привести.

Соседняя комната была меньше приемной, но такая же унылая. Окна в ней не мыли со времен Третьей республики, стены облупились. Иетс стал машинально отдирать от стены куски засохшей краски. Он был взбешен: как мог Люмис, не дождавшись расследования, дать приказ об освобождении Сурира? Это либо непростительная халатность, либо нечто похуже. Услышав за спиною шаги, он резко повернулся на каблуках.

Сурир разразился бурной тирадой.

— Легче, легче! — сказал Иетс. — Я по-французски понимаю, но не настолько. Вы помедленнее.

— Я говорю по-английски, сэр, — сказал Сурир. — Я образованный человек. Со мной поступили несправедливо, очень несправедливо. Ах да, вы не знаете, как меня зовут — Сурир, сэр, Амедэ Сурир.

От пребывания в тюрьме Сурир не похорошел, но зато ему теперь легче было произвести нужное впечатление. Небритые щеки ввалились, узкие плечи сутулились — это было убитое горем существо, беспомощная жертва всемогущих сил. Только в те мгновения, когда он забывал маскировать свой взгляд, Иетс мог заметить, как этот человек проницателен и хитер.

— Вы пришли выпустить меня на волю? — спросил француз.

Сурир привык к тому, что его быстро выручали из всяких переделок, но на этот раз никто не явился к нему на помощь. Он провел в тюрьме целые сутки, и Иетс первым посетил его. Сурир решил, что, вероятно, лейтенанта прислали его влиятельные друзья.

Иетс ответил, не размышляя:

— Почему вы думаете, месье Сурир, что американская армия так легко вас освободит?

Сурир сбросил маску.

— Ах, так? — Он выпрямился и быстрым движением отбросил со лба длинные жидкие волосы. — Козла отпущения вам не удастся из меня сделать, не надейтесь.

Иетс молча наблюдал за ним. Такие вспышки были ему не внове. Всякий раз, как пленный немец закатывал истерику, можно было не сомневаться, что он хочет увильнуть от еще не заданного вопроса. Поэтому Иетс счел за благо дать Суриру еще немного покуражиться.

— Козел отпущения! — повторил он. — Вы говорите загадками.

— А как же еще это назвать? — негодующе возразил Сурир. — Но, уверяю вас… — Он осекся. — Да кто вы, собственно, такой?

Иетс ответил уклончиво:

— Я имею непосредственное отношение к тому, выйдете вы отсюда или нет.

— Я не сделал ничего дурного, — осторожно начал Сурир. — Мне предложили купить продуктов, я пришел посмотреть, и тут меня арестовали. Совсем как нацисты. И если вы думаете, что эта тюрьма лучше, чем нацистская, — попробуйте сами.

— Кто предложил вам купить продуктов?

— Вам, американцам, следовало бы знать, что законно, а что нет. Сами же предлагаете купить, а меня арестовали. Я тут при чем?

— Кто предложил вам купить продуктов?

— Не знаю я его фамилию.

— Не знаете или не хотите сказать?

— Честное слово, не знаю.

Это звучало правдоподобно — в таких случаях имена обычно скрывают.