Тимошенко, Хрущев и Баграмян предлагали Ставке на всем фронте своего Юго-Западного стратегического направления в 1073 километра весной-летом предпринять решительное наступление с прорывом на глубину до 600 километров. Но для этого требовалось еще свыше тридцати стрелковых дивизий и изрядное количество боевой техники. По воспоминаниям Баграмяна, Сталин сказал то же, что до него – Шапошников: «У нас не так уж густо с резервами. Мы не в состоянии удовлетворить вашу просьбу. Поэтому ваше предложение не может быть принято» (Великого народа сыновья. М.Д 984. С. 187). И предложил на следующий день представить план по освобождению только Харькова силами только направления. Это потакание авантюре?

Был составлен новый план, но он тоже требовал выделения Ставкой крупных резервов, и тоже был отвергнут. Это потакание? «После напряженного труда, – пишет Баграмян, – родился третий вариант плана Харьковской операции. 30 марта в нашем присутствии он был рассмотрен И.В. Сталиным с участием Б.М. Шапошникова (того самого, «пессимиста». – В.Б.) и А.М. Василевского и получил одобрение» (там же, с. 188). Теперь план предусматривал прорыв на глубину лишь 40-45 километров. От 600 до 45 – вот такое потакание авантюре.

Обожая безымянный жанр, Турков кивает на какие-то таинственные «верха», на неизвестные труды неизвестных историков, на неведомые художественные произведения неведомых авторов, которые-де дружно «микшируют память о трагедии». И это в то время, когда на его глазах вот уже лет двадцать всем известные брехуны, некоторые из которых названы по именам в начале статьи, с помощью мощнейших современных средств оплевывают нашу Победу. Ты, фронтовик, хоть одному из них дал отпор?»

«ЖЕЛЕЗКИ СТРОК СЛУЧАЙНО ОБНАРУЖИВАЯ…»

В студенческую пору я регулярно дневник не вел, лишь иногда делал какие-то отдельные записи. То ли по недостатку времени из-за весьма динамичной жизни, то ли из сознания, что война была самым важным в моей жизни, и я худо-бедно зафиксировал ее, а теперь… Что теперь?

В моем архиве я порой натыкаюсь на такие бумаги, значение и смысл коих иногда понять можно, а порой – лишь гадаю. Вот, допустим, записка на небольшой полоске бумаги:

«Доброе утро!

На всякий случай раб. тел. И-4-00-24 (3-50)».

И ничего больше – ни подписи хотя бы одной буквой, ни даты. Но я помню все… Строки из ее писем приведу ниже.

А вот письмо, от руки написанное мелким почерком без адреса и даты:

«Уважаемый Сергей Павлович!

Обращаюсь к Вам с большой просьбой от которой многое зависит в моей жизни и которую я изложил бы Вам в течении пяти минут, если бы Вы смогли уделить мне это время.

Поверьте, я не стал бы Вас беспокоить если бы не дело, от которого многое зависит в моей жизни именно сейчас в связи с ЦК ВЛКСМ.

Илья Глазунов».

Тут ясно только, что это писал художник Глазунов первому секретарю ЦК комсомола С.П. Павлову. Но когда? По какому поводу? Можно предположить, что по поводу предоставления квартиры или мастерской. Но почему письмо не было отправлено и как оказалось у меня? Непонятно.

При знакомстве с Ильей Глазуновым в пору его первоначального бума я отнесся с нему и его работам с симпатией, но никогда не был в близких отношениях, хотя встречался с ним в редакции «Молодой гвардии» и раза два-три по его приглашению наведывался к нему домой и в мастерскую. Первый раз – когда он жил еще где-то далеко в новом районе на окраине Москвы. Помню, тогда приехал к нему и Евтушенко с женой Галей. Мы были знакомы, и он даже хвалили мои статьи о двух киевлянах – Николае Ушакове и Владимире Карпеко в газете «Литература и жизнь». В памяти не остались разговоры при этой встрече, но хорошо помню, что Евтушенко потом довез меня на своем «Москвиче» до Смоленской пощади, где я тогда жил, а по дороге интересовался моими гонорарами: я тогда много печатался. Но какие там гонорарами, за которыми порой мы стояли в одной очереди.

Однажды случайно встретив меня у Никитских ворот, Илья позвал к себе. Он жил рядом – в Калашном переулке в старом доме, на котором со времен Маяковского красовалась полустертая реклама: «Нигде кроме, как в МОСЕЛЬПРОМЕ». Квартира и мастерская были обширны и прекрасны. Кажется, это устроил ему всемогущий Сергей Михалков. У Глазунова было много привезенных из-за границы книг. С собой он их не давал, говорил: «Приходи и читай здесь». Я не приходил. А время и вовсе развело нас. И в конце концов родилась статья, которую в 2009 году я напечатал в «Правде»

БОРЬБА ЗА СВОЮ ГЕНИАЛЬНОСТЬ

Из тех достославных соотечественников, что в воскресенье 22 ноября 2008 года в телепередаче «Имя Россия» сокрушали, топтали, четвертовали, колесовали, пилили, сверлили и оплевывали имя и образ Владимира Ильича Ленина, меня больше всего восхитил, даже умилил известный художник-миллионер Глазунов, по имени Илья, гений 1930 года рождения. Вы, возможно, переспросите: гений? Судите сами.

Только в годы контрреволюции он написал портреты великого демократа Анатолия Собчака и его сирой вдовицы Людмилы Нарусовой – любимицы тувинского народа, лучшего мэра всего земшара Юрия Лужкова и его лучшей супруги Батуриной, миллиардерши (что может быть лучше?), знаменитого поэта современности, как пишет о нем Станислав Куняев, Ильи Резника и папы римского, градоправительницы Валентины Матвиенко, благоуханной розы, выращенной в оранжерее Ленинским комсомолом пятьдесят лет тому назад, и митрополита, прекрасно играющего роль замполита… Ну как же не гений! Что вам еще надо?

Мало того. Тот же С. Куняев, главный редактор «Нашего современника» в замечательной книге «Мои глобальные победы» (Алгоритм, 2007) рассказывает, что в 1996 году Глазунов предложил журналу свои весьма пространные воспоминания под названием «Россия распятая». Ну, а как назвать иначе? «Россия на Голгофе» уже было сто раз. А «распятая» только пятьдесят, это посвежее.

Как водится, к первой публикации была сделана как бы редакционная «врезка», содержащая краткие данные об авторе. Он сам ее и писал, сам и назвал себя там гением. Куняев поправил: «знаменитый». Когда пришла верстка номера, художник явился в редакцию, стал читать и – сразу:

« – Так не пойдет!

– Что не пойдет? – удивился я.

– «Знаменитый» не пойдет.

– Хорошо. Давайте напишем «выдающийся».

– Не пойдет!!

– Ну «великий»?

– Нет, – отрезал Глазунов, – только «гениальный»!!! Вы не понимаете, что, печатая мою книгу в десяти номерах, вы в два-три раза поднимете тираж своего умирающего журнала».

С трудом удалось уговорить на «великий». А тираж после его 51-го «Распятия» не поднялся в 2-3 раза, наоборот – упал с 21 064 экземпляров до 16 289, но деликатнейший Куняев милосердно утаил это от мемуариста.

Но вот в 2006 году в том же «Алгоритме» вышла книга Валентина Новикова о Глазунове, и названа не как-нибудь, а «Русский гений». В предисловии, которое, судя по журнальному прецеденту, мог написать сам гений, в первых же строках объявляется: «Илья Глазунов снискал славу самого «скандального» и самого выдающегося художника XX века. Безоговорочное официальное подтверждение титула «самый выдающийся художник XX века» он получил по результатам опроса соотечественников, а ЮНЕСКО удостоило его Золотой медали Пикассо за особо выдающийся вклад в мировую культуру».