До приезда иллюзиониста в Копенгаген директор о нем ни разу не слышал, а между тем этот субъект никак не мог быть новичком в своем ремесле; выглядел он очень старым и дряхлым, несмотря на то что обладал физиономией типичного «благородного отца» – наверняка давно уже работал. У него была роскошная седая шевелюра, белая заостренная испанская бородка; говорил он на превосходном английском, но, беседуя с вами, свободно мог перейти на любой другой язык, как и все странствующие артисты. С ним был ассистент – типичный кокни, маленький и грязный.

А теперь о номере. Разумеется, чтобы поверить, надо увидеть все собственными глазами.

Во фраке, в наброшенной на плечи шелковой накидке, в цилиндре, с тросточкой – набалдашник из слоновой кости, – он спускался со сцены и садился в зале среди публики. Какое-то время так и сидел – вытаскивал из кармана газету и спокойненько читал. Публика начинала нервничать, но он, время от времени позевывая, продолжал читать. Когда зрители принимались возмущаться и кричать, он вдруг властно взмахивал тросточкой. И тогда сначала воцарялась тишина. Шутки, смех, вой – все разом стихало. А потом… потом происходило нечто поистине необычайное. Кресло, в котором он сидел, поднималось в воздух – одним рывком – иногда метров на пятнадцать, даже больше. Высота всякий раз бывала иной – и там, в воздухе, он и сидел – безо всяких там видимых или невидимых тросов, совершенно безо всяких специальных приспособлений, без ничего – в этом директор «Тиволи» был уверен абсолютно, а «Тиволи» – заведение солидное, с хорошей репутацией. Вдобавок ко всему и кресло не представляло собой ничего особенного – обычное кресло, в таких сидят все зрители… гвоздями прибитое к полу.

Произнесши последние слова, директор посмотрел Чарли Куну прямо в глаза. Но Чарли Кун не клюнул на эту удочку. Подобные штуки он слышал не раз. И верил лишь тому, что видел собственными глазами.

Но это было не все. Некоторое время пресловутый Джек так и висел в воздухе – нога на ногу, читая газету. Потом тщательно складывал ее, совал в карман и внезапно разом исчезал – да, буквально растворялся в воздухе: кресло по-прежнему висело, но в нем было пусто; явление сногсшибательное, поразительное, изумительное, невозможное – зрители сидели разинув рты, на их лицах застывали всевозможные выражения – от панического ужаса до полного отупения, а потом Джек появлялся вновь – с бокалом вина, покуривая сигару, он сидел все в той же позе – нога на ногу. Наконец кресло плавно и медленно опускалось – и это было все.

Номер длился лишь несколько минут, и ошеломленные зрители так и продолжали сидеть – в гробовой тишине, не в состоянии не только аплодировать, но даже пошевелиться. Джек вставал, чуть приподнимал цилиндр, приветствуя их, вновь поднимался на сцену, направлялся за кулисы и шел в свою уборную, вечно загроможденную бесчисленным множеством пивных бутылок. Он как-то сказал директору, что датское пиво – лучшее в мире. Больше от него никто практически никаких высказываний не слышал.

Директору, конечно, доводилось видеть и другие номера, во время которых осуществлялась левитация: хитроумные фокусы, талантливо исполненные варианты старого номера с цирковым канатом, подвешенным так, что конец его как бы обрывается в воздухе, и факиром, взбирающимся по нему и затем как бы исчезающим в пространстве, но, насколько ему было известно – а он уже сорок лет на этой работе, – ничего подобного еще не было. Конечно, это – коллективный гипноз; он не раз пытался сфотографировать номер, но так ничего и не получилось… точнее говоря, получилось, да не то. Получилось нечто совсем другое…

Директор поднял на Чарли Куна леденящий душу взгляд.

Когда пленку проявляли, на фотографиях всегда выходило одно и то же: черный козел посреди сцены – и все.

Неискоренимое пристрастие датчан к розыгрышам было Чарли Куну хорошо знакомо. Он и сам любил иногда ошеломить своих собратьев по профессии, с самым серьезным видом рассказывая всякие небылицы. В артистической среде шутки такого рода всегда в ходу. Flekke. И он вежливо улыбнулся. Лучше, чем кто-либо другой, он знал, что в душе каждого из них живет великая затаенная мечта; все они врали без зазрения совести, рассказывая самые невероятные байки, но каждый в глубине души надеялся, что наступит день и – хоть один-единственный раз – ему доведется собственными глазами увидеть потрясающей силы номер, превосходящий все, что вошло в историю мюзик-холла, а значит, можно будет умереть спокойно и счастливо, ощущая уверенность в том, что по ту сторону занавеса тебя тоже ожидает номер – еще более замечательный. Все они просто больны своим ремеслом и отчаянно врут лишь для того, чтобы поддержать свою собственную иллюзию, не утратить веры, – врут ностальгически. Чарли Кун подверг все рассказанное тщательной проверке, и выходило так, что номер и в самом деле был чем-то исключительным, достойным занять одно из лучших мест в истории мюзик-холла.

Дело оставалось за самой малостью: отловить этого негодяя Джека.

Похоже, он был совершенно нищ: всего и добра-то, что ассистент – жалкого вида и язвительного нрава грязный субъект, который состоял у него на службе. На самом деле – пояснил директор – именно из-за ассистента Джек был вынужден так внезапно уезжать. Тот был неисправимым эксгибиционистом – датская полиция застукала его в парке в чрезвычайно неприглядном положении. Поэтому им пришлось покинуть Копенгаген, что само по себе очень печально. Ведь номер был просто великолепен. Лучше и не бывает… Разумеется, речь идет не о том, что исполнял ассистент в городском саду. Чарли Кун вежливо рассмеялся.

Казалось бы, артист такого класса не может раствориться в пространстве так же, как он проделывал это на сцене, и рано или поздно он вновь появится в каком-нибудь цирке, мюзикхолле или кабаре. Оставалось лишь ждать да собирать информацию. Важно было только не проворонить его. Ведь Поль-Луи Герэн тоже насторожился, а Дэвис из «Сандс» в Лас-Вегасе бомбардировал все агентства мира телеграммами с настоятельными требованиями. Чарли Кун не любил, когда его обходили.

Прошло полгода, прежде чем он снова услышал о Джеке. По всей вероятности, этот человек по тем или иным соображениям решил хранить инкогнито и принимал приглашения лишь в тех случаях, когда очень нуждался в деньгах.

Странная вещь: появился он в Мексике, в Мериде, в жалком маленьком ночном заведении со стриптизом. Бог знает почему он решил выступать именно там, в то время как все мюзикхоллы мира готовы просто озолотить его. Номер был в точности тот же, о котором рассказал Чарли Куну директор «Тиволи». За исключением того, что поднимался он не так высоко, как в Копенгагене, – на четыре-пять метров, не больше. Но наверняка либо потолки в кабаре низковаты, либо сам он не желает работать в полную силу в третьесортном заведении.

В среде артистических агентств всего мира закипели страсти: каждый стремился заполучить беднягу к себе. Чарли Кун сломя голову кинулся в Мериду. Там он застал целую толпу искателей талантов, спешно прибывших из Парижа, Гамбурга и Лас-Вегаса. А у него самого лежала в кармане гневная каблограмма Альмайо: о появлении Джека в Мериде его проинформировали сразу же – дававшая Чарли право за шестидневный ангажемент в «Эль Сеньоре» предлагать денег в пять раз больше, чем дает любой из конкурентов. Едва самолет приземлился, как Чарли Кун приказал отвезти его прямиком в кабаре. Он ощущал воодушевление и тревогу. За последнее время он сильно сдал, стало беспокоить сердце – и в самом деле стоило поторопиться. В этой ситуации он думал не столько об Альмайо, сколько о себе самом. Чарли не любил размышлять о смерти, но теперь пришло время заняться этим.