Помимо «Ста двадцати дней Содома» не предназначался для печати и «Диалог священника с умирающим», написанный в 1782 году в Венсене и впервые опубликованный в 1926 году. В диалоге умирающий, апеллируя к природе, убеждал священника, явившегося исповедать его, в том, что человек «не нуждается ни в религии, ни в Боге», а единственно в добром сердце. Убежденный материалист, умирающий требовал от священника рационального доказательства существования Бога, ибо природные следствия объясняются природными причинами, а если «Бог сам по себе нуждается в объяснении… следовательно, Бог излишен». Излагая постулат о небытии (впоследствии об этом не раз будут рассуждать маркизовы либертены), он забивал одну из опорных свай для фундамента здания садической философии: «В мире ничто не погибает и не разрушается. Сегодня ты — человек, завтра — червяк, послезавтра — муха. Разве это не означает существовать вечно?» Победив в философском диспуте, умирающий в нарушение всех традиций приглашает женщин и предлагает священнику разделить с ним его последнюю радость. И «уже через краткое время пребывания проповедника в их руках природа празднует свою победу над ним», — завершает автор свой пылкий антиклерикальный диалог.

Чем дольше маркиз пребывал в заключении, не зная, когда настанет час его освобождения, тем сильнее кипели в нем возмущение и обида на весь мир, к которым прибавлялись проблемы сексуального характера, переживавшиеся им крайне остро. Занятия литературным трудом были для него своего рода отдушиной — ускоряли бег времени, позволяли сохранять живость мысли и воображения. Наибольшей продуктивности де Сад достиг в Бастилии — «Сто двадцать дней Содома» были начаты «22 октября 1785 года и завершены ровно через тридцать семь дней». Однако замысел скорее всего зародился гораздо раньше, возможно, уже в Ла-Косте, во время его собственного «садического эксперимента». И не исключено, что «листочки», которые стремилась и одновременно боялась найти в замке мадам де Монтрей, как раз и были первыми черновыми набросками будущего «дьявольского» романа. Во всяком случае, рассматривая отрывок, в котором маркиз де***, узнав о том, что его казнили заочно, радостно кричит: «Ах, какая пакость, какое бесчестье, дайте же мне скорее спустить!», многие подчеркивают биографический характер данного эпизода. Узнать о вынесенном тебе приговоре и в честь этого совершить извержение — поступок вполне в духе садических персонажей-либертенов. Де Сад никогда не упускал возможности посмеяться — по-своему.

Полагают, что сочинять «Сто двадцать дней Содома» де Сад начал ради сохранения здоровья — как умственного, так и физического. Погружаясь в фантазматический мир причудливых эротических видений, он освобождал от них свою плоть и одновременно изощрял ум, изливая на бумагу самые невероятные способы мучений, придуманные его либертенами для своих жертв. Вспыльчивый, капризный, он вполне мог воображать на месте безликих жертв своих врагов. Разумеется, де Сад был искренен, когда писал: «Я либертен: я замышлял все, что можно замышлять в моем положении, но я, разумеется, исполнил далеко не все, что замыслил. Я либертен, но не преступник и не убийца». Своевольный и несдержанный, он не обладал бесстрастием своих персонажей, а потому мог нафантазировать любую страшную месть — именно нафантазировать. Диктат разума господствовал в философических рассуждениях маркиза, его либертены были хладнокровны и рассудительны, но сам маркиз часто напоминал пороховую бочку и действовал не раздумывая. Размышления начинались потом, и вывод всегда был один: «я делал то, что делают другие, и за свои поступки ответственности не несу, потому что на них меня неумолимо толкал мой темперамент»; «дорога добра, на которую меня постоянно хотели направить, противна природе, коей должно следовать; человек не вправе судить другого человека, ибо те, кто судят, чаще бывают хуже осужденных, а наказание, которое не исправляет, хуже преступления».

В напряженном письме «Ста двадцати дней» присутствует нагнетание отвратительного — словно каждой страницей де Сад стремился доказать несправедливость своего наказания и бессмысленность своего заключения, ибо никакое заключение не заставит его отказаться от своих фантазий, а, напротив, лишь приумножит их и сделает окончательно неприемлемыми для общества. И ему блестяще это удалось: написан роман, нарушающий все языковые запреты, сложившиеся за долгую историю культурных традиций общества. Классическим литературным языком описаны отправления, которые согласно устоявшейся традиции люди совершают в скрытом от посторонних взоров пространстве. А так как роман, собственно, и посвящен детальному описанию этих процессов, ибо только в них — разумеется, наряду с преступлением — содомские либертены находят удовольствие, то текст производил действительно отталкивающее впечатление. Но маркиз не намеревался нравиться читателю, наоборот, он делал из него свою жертву. И в отличие от бессловесных жертв садических либертенов читатель оказался злопамятным и не простил де Саду не столько апологию преступления, сколько создание текста, невозможного для произнесения. И хотя роман стал достоянием общественности только в XX веке, первые читатели, воспринявшие его на уровне референции, определили его как каталог сексуальных извращений. Тем более что примерно за два десятка лет до публикации «Ста двадцати дней Содома» вышла книга немецкого врача-психиатра Крафта-Эбинга «Половая психопатия» (1886), в которой примеры сексуальных отклонений совпадали с «фантазиями» либертенов де Сада. Только работы последних десятилетий убедительно показали, что читать «главный» роман маркиза следует на уровне смысла, тогда постоянная гиперболизация действительно переходит в разряд черного юмора. «Я уважаю любые вкусы, любые фантазии, — писал маркиз в одном из писем, — сколь бы прихотливы они ни были, и считаю, что все они достойны уважения не только потому, что мы над ними не властны, но и потому, что самая странная и самая невероятная фантазия, когда в ней хорошенько разберешься, всегда проистекает из утонченности». А утонченности знатному аристократу де Саду было не занимать.

По построению роман напоминает «Декамерон» или сказки «Тысячи и одной ночи» (рассказчицы каждый день услаждают либертенов своими историями), а по содержанию — утопию. В изолированном от внешнего мира замке либертены устраивают маленькое государство, где они являются верховными правителями, их рассказчицы и надсмотрщицы — своего рода старейшинами-управителями, слуги — неприкосновенными рабами, в жизни замка не участвующими, а очаровательные юноши и девушки — жертвами, предназначенными для исполнения прихотей либертенов. В замке Силлинг все регламентировано, вся жизнь осуществляется под суровым надзором правителей и старейшин и согласно строгому распорядку, соблюдение которого обязательно для всех, в том числе и для правителей. Но если утопии Морелли или Кампанеллы были устроены для создания благ для общества и члены их воспроизводили некий продукт, в салической утопии не создается ничего, она устроена только ради услаждения правителей. Это своеобразная затратная, самоуничтожающаяся утопия: в ней поглощаются ресурсы, завезенные в замок, амортизируются тела либертенов и их жертв, растрачивается сперма и экскременты (которым не дают превращаться в «золото», так как они потребляются на месте). Если довести пребывание членов этой утопии в отрезанном от «большой земли» замке до логического конца, то им станет полное самоуничтожение — не выживет никто. Целью любых действий либертенов является получение наслаждения, включающего в себя две составляющие: эротический акт и его теоретическое обоснование; акт связан с нарушением запретов и уничтожением других индивидов (преступление против закона сохранения вида) и никогда не подразумевает воспроизведение вида (преступление против закона воспроизведения вида). Салическая утопия (как, впрочем, и любая другая) может существовать только при сохранении status quo, и прежде всего в том, что касается ее членов: жертвам надлежит быть инертными и бессловесными, либертенам — богатыми, чтобы иметь возможность отгородиться от мира, и философами, дабы исследовать тончайшие нюансы процедуры (ритуала) наслаждения. Нарушение кем-либо из обитателей салической утопии установленной иерархии выйдет за рамки системы, и стройное здание, выстроенное исключительно умозрительно, рухнет.