Стоп, я все это уже читал в старых делах – как люди ломались, начинали видеть врагов в товарищах, задним числом выискивать крамолу в их словах… Я вообще все это читал. Только сам себя убеждал: ничто не повторяется со стопроцентной точностью. Повторилось. Где был тот момент, после которого возвращение стало неизбежным?

Не было этого момента. Статую сняли, но Железный Феликс никуда не уходил с Лубянки, он стоял там незримо. А теперь мы все были как жители поселка, рядом с которым обосновался Песий Царь: прошлое вернулось, и в нем придется жить.

Марс так и не позвонил. Не звонил и Муса: казалось, я подписал показания на Марса и больше ни за чем не нужен. А я вдруг заметил, что до странности мало переживаю. Казалось бы – предательство, согласие стучать, которого не смогли добиться от моего отца еще в прошлые годы, более жестокие годы… Но разум все аккуратно рассортировал: во-первых, обвинение не ложное, мы действительно отчасти виновны в смерти Песьего Царя; во-вторых, не стучать, а только один раз поставить подпись; в-третьих, мы все виноваты, даже Анна виновата, она тоже решила, что отец мертв, не заставила меня возобновить поиски… И, в-четвертых, сейчас не время об этом думать, мучиться нравственно: надо спасаться. Я чувствовал даже странную свободу, как после визита к зубному: столько мучился, а стоило полчаса потерпеть в кресле, и можешь жить дальше.

Но они все-таки вбили клин между мной и Анной. Временами я начинал ее подозревать. Я осознавал, что, если бы она понимала, что отец жив, она не ездила бы в ростовский госпиталь, не посылала бы меня его искать. Но вдруг он нашел ее уже потом? Ее скрытность, ее вечная скрытность… И кто он вообще такой? Адвокат? Правду ли сказала Анна? Откуда у ФСБ информация о нем? Или они просто разыграли меня, зная, что он мертв, чтобы получить показания на Марса? Да, это похоже на правду! Они просто взяли меня на испуг, и я поддался! Но угроза арестовать Анну, чтобы я подписал показания на Марса, была реальна…

Анна же чувствовала, что со мной что-то не так, один раз спросила – в чем дело? Казалось бы, соври, придумай правдоподобное объяснение, и все. Но Анна отличалась способностью к головокружительным догадкам, к рикошетам мысли, когда поражается мишень, в которую невозможно попасть, целясь напрямую. Поэтому я предпочел не врать, а сказать полуправду: у Марса проблемы, начато расследование, касающееся одной давней операции, а я тоже в ней участвовал; опасности нет, но неприятности могут быть.

Анна поверила. А я стал очень осторожно расспрашивать ее об отце – косвенно, прося рассказать что-нибудь из детства. Мне нужно было точно выяснить, кто он и что с ним сейчас: только это вернуло бы почву под ногами, помогло понять, как мне вести себя, какую стратегию действий выбрать. Я старался ничем не выдать интереса, задавать вопросы невзначай, как бы на волне ностальгии по детству собственному.

Нечаянно Анна дала мне подсказку: упомянула о юристе, коллеге, с которым отец был дружен. И я представил себе карту его связей: ведь он вел дела по всему Кавказу! Надо искать старых судей, прокуроров, адвокатов, тех, с кем он мог знаться в прошлой жизни, тех, с кем мог поддерживать контакт, если еще жив; я не увидел эту возможность в прошлый раз, сосредоточившись на Чечне, на войне, которая якобы его поглотила.

И здесь я допустил ошибку. Я сказал Анне, что поеду на Кавказ. Следствие против Марса продолжается, и нужно повидаться с разными людьми, заручиться их помощью.

Анна немного знала, кто такой Марс, тут не могло возникнуть подозрений. Но, как оказалось, она помнила, что я никогда, за исключением розысков ее отца, не работал на Кавказе; я сам когда-то говорил ей об этом. А теперь получалось, что операция Марса, в которой я участвовал, происходила на Кавказе…

Мне бы словчить, отшутиться, признаться, что дело было тайное, похвалить ее, назвать Шерлоком Холмсом; но я испугался ее проницательности, слишком сильным было внутреннее напряжение, в котором я жил. И начал объяснять, что операция была долгая, я участвовал в той ее части, которая с Кавказом не связана…

Анна молчала, смотрела как бы мимо. От испуга я завелся, грубо сказал, что у меня есть секреты, они не мне принадлежат и нечего совать в них нос. Анна замерла, она не выносила грубости. Я бросился к ней, стал просить прощения. Она не оттолкнула меня, но было чувство, словно треснул бокал, – Анна что-то поняла про меня, чего не понимала раньше.

Наутро я улетел, надеясь, что Анна спишет все на мою усталость, на переживания из-за проблем. Она проводила меня как обычно, поцеловала на дорогу, а я старался не думать о том, с какими мыслями Анна останется наедине с собой.

Я проехал через шесть кавказских республик – Дагестан, Ингушетию, Осетию, Кабардино-Балкарию, Карачаево-Черкесию, Адыгею. Побывай я лишь в одном-двух местах, я бы не увидел того, что увидел. Я пересекал границы скрытой ненависти; люди жили друг к другу спиной, и в одном доме мне говорили, что Сталин правильно сослал ингушей, были они бандиты и бандитами остались, жалко, что Хрущев позволил им вернуться; в другом – что осетины воры и трусы, украли Пригородный район, в третьем – что не надо ждать добра от дагестанцев, там уже возникло ваххабитское подполье, в четвертом – что балкарцы убивают туристов, приезжающих в горы, в пятом – что черкесы еще посчитаются за высылку при царском правительстве…

Я не спрашивал об истории, я искал отца Анны, но разговор сам собой сворачивал на соседей, на то, кто прав, кто виноват; сама плоть жизни была болезненно воспалена; к давним обидам уже были подведены запальные шнуры.

Но все-таки мои собеседники были советской элитой, бывшей особой кастой; и остатки этой кастовости заставляли их со спесью и небрежением относиться к делам дня сегодняшнего; им доставляло удовольствие поучать меня, открывая юнцу глаза.

– Дудаев? – говорил мне бывший прокурор. – Дудаев? Независимый президент? Командир дивизии стратегических бомбардировщиков? Думаешь, в Союзе ядерное оружие кому попало в руки давали? Да он сто раз проверенный был, ихний был человек! А этот муфтий? Ты знаешь, сколько в Союзе медресе было?

– Не знаю, – отвечал я.

– Одно, – злорадно говорил бывший прокурор. – Откуда все эти муфтии взялись? Из того самого ташкентского медресе. Как думаешь, зачем КГБ медресе разрешил открыть?

– Террорист? Басаев? – продолжал он. – Который в Абхазии за Россию воевал? Террорист?

И вдруг я увидел, что на этом поле задействованы только старые фигуры в новых масках. Мог ли отец Анны, адвокат, быть осведомителем КГБ? Мог. Адвокаты вроде него получали допуск от безопасности, проходили сито проверки. Могли его специально внедрять к золотой мафии, проталкивать на роль «консильери»? Могли. Мог ли он, когда Чечня стала независимой, попытаться порвать с прежними хозяевами? Мог. Годы неразберихи, дымовая завеса… Но ведь на него было досье, был поводок, на котором его держали! Поводок? Республиканский комитет безопасности взяли штурмом в 1991 году и разгромили. Там и хранилось все, что могло его компрометировать. И он так и остался советником при мафии, влившейся в новую власть… Посредники? Смерть? Конечно, он якобы умер, мог сменить имя, даже ислам принять…