(кстати, хорошо известный в западных странах, постоянно бывающий там именно как писатель) заговаривает «западным» языком, даже несколькими языками сразу – чтобы заметили и узнали.

Но Мартинович идёт заметно дальше прилежного ученичества и сдачи экзамена. Стоит обратить внимание на то, что с элементами европейской культурной памяти (а заодно и с некоторыми элементами восточных традиций, которые он тоже сюда включает) он обращается весьма вольно, лихо их комбинирует (как справедливо замечает Галина Юзефович, объясняющий Книжнику суть происходящего в мире «таинственный демиург» представляет собой «диковинный гибрид Гэндальфа и Дона Хуана»[101]). Не менее вольно обходится он и с типовыми читательскими ожиданиями, сформировавшимися в русле всё той же европейской традиции. Грубо говоря, он эти ожидания прямо-таки демонстративно нарушает.

Настолько, что даже среди соотечественников Мартиновича – у которых он очень популярен – не все приняли книгу безоговорочно. Белорусский критик Алексей Карпеко, например, совершенно беспощаден: «Книга Мартиновича, – припечатывает он, – это лёгкий интеллектуальный продукт. Обезжиренный, усваивается без остатка. Состав: банальная начитанность всем подряд и поверхностное знание массовой культуры.»[102] Карпеко вообще разбивает «Ночь» в пух и прах (делая это, правда, довольно грубо и не очень затрудняя себя обоснованиями): «„Ночь“ – раздутая повесть, набитая множеством сцен без смысла. Под конец авторская фантазия иссякает и начинаются самоповторы», «Пёстрый мир, который вырисовывает Виктор Мартинович, состоит из множества лоскутов, которые кое-как сшиты в одеяло. Хорошая идея обломалась через топорную реализацию и недоработанность придуманного мира»[103].

Действительно, в смысле сюжетной выделки текст выглядит откровенно сырым, собранным на живую, постоянно рвущуюся нитку – просто потому, что надо же как-то собрать. Эпизоды (они же – города-государства погружённого во тьму мира, которые посещает Книжник, двигаясь в сторону любезного автору Востока – присутствующего здесь явно затем, чтобы самим своим существованием указывать на границы европейских обыкновений и европейской картины мира; они же – ситуации, в которые герой попадает. из которых выпутывается) следуют друг за другом в совершенно произвольном порядке. То есть – этот порядок не держится общей логикой, от ситуации к ситуации ни с героем, ни с объемлющим его миром не происходит никакого (чаемого европейской традицией) развития, – кроме разве того, что герой постепенно теряет всё своё вынесенное из Грушевки имущество, а с ним – примерно посередине повествования – и верную спутницу Герду (но развитием этого не назовёшь. Скорее, освобождением: сперва от лишнего, затем и от необходимого, – превращением героя, таким образом, из человека, встроенного в земные координаты – в чистую духовную сущность). Строго говоря, неясно, чего ради автору надо было заставлять героя брать её с собой, а затем – в середине книги! – убирать бедную собаку из повествования, устраивая ей мучительную и медленную смерть, на какие смыслы это работает (кроме, опять же, разве того, что дальше, одному, герою становится заметно легче двигаться и избегать опасностей). Интереснейшую линию Оракула он опять же рвёт в середине. «Таинственный демиург» – как опять же Юзефович – вообще «возникает лишь на трёхсотой странице из четырехсот восьмидесяти <…>, а до этого ничто не предвещает его появления и вообще существования»[104].

Впрочем, если учесть, что среди формообразующих матриц текста были ещё и компьютерные игры, требование связного последовательного сюжета и сквозной логики теряет смысл. Логика тут глубже, и она не совсем сюжетная: автору важно представить разные мыслимые варианты постапокалиптического существования, слепленные на разный лад из доапокалиптических элементов – хотя да, большому, разбухшему от любопытных подробностей тексту трудновато это выдержать. – В равной степени теряет смысл и требование (упоминаемой Юзефович) «эмоциональной вовлечённости» в перипетии судьбы героя – «мы не боимся за Книжника, не мерзнем вместе с ним, не голодаем, не оплакиваем утраты»[105]. Так это и не требуется. (Что, кстати, Юзефович фактически и признаёт, призывая читателей «совершить небольшое усилие, отрешиться от жанровых стереотипов и перестать, наконец, ждать от повествования динамики, эмоций и драйва»[106]. Именно!

Этот амбициознейший текст хочет быть всем сразу: и памфлетом, и притчей, и карикатурой, и травелогом по несуществующему, и этнографией вымышленного, и философским эссе, и метафизическим трактатом, и даже чуточку-чуточку любовным романом (но любовная линия вкупе с её героиней, которая во плоти так ни разу перед нами и не появится, едва намечена и нужна единственно затем, чтобы выманить Книжника из Грушевки, где тот очень неплохо и осмысленно обжился, и увести его через непредставимые пространства в Индию, где вечное утро). Мартинович как бы наговаривает белорусской литературе множество возможностей, которые в ней ещё не осуществились или осуществились не вполне. В этом смысле да: «нечто новое» ему создать удалось. Отдельный вопрос, что этому жанровому гибриду, перегруженному задачами и сверхзадачами, нелегко быть самим собой. Его разрывает в разные стороны. Он производит впечатление, скорее, гигантской лаборатории, в которой из набранного в изобилии материала вырабатываются будущие формы. Пожалуй, автор прав – подобного «там», к западу от Беларуси, нет, просто уже потому, что «там» многое уже осуществилось. Вышло из статуса открытия. Здесь ещё всё предстоит.

Кстати, постапокалиптическая антиутопия – совершенно нетипичным для собратьев по жанру образом – оборачивается у Мартиновича своей противоположностью: утопией. Она – со счастливым концом. Книжник не просто выжил: он «стал носителем ответов, которые так ждет человечество». Он дошёл до утренней зари.

2019

VI. Упорствуя в смысле

Создать Создателя[107]

Литература о религии и религия в культуре

начала XXI века

Единственная – зато самая важная – черта, объединяющая книги, составившие на сей раз предмет наших размышлений – то, что все они были изданы в контексте стремлений нашего посттрадиционного времени как-то определиться со своим отношением к религии и Богу как культурной универсалии. Без Того и без другой советская культура, в которой выросли почти все ныне живущие поколения, кроме разве двадцатилетних и тех, кто ещё младше, – несколько десятилетий честно старалась обходиться, а культуры Запада, по существу вроде бы от них не отказываясь, сохранили с ними по большей части вполне формальные отношения.

Культура нынешняя – по обе стороны наших западных границ – вроде бы пытается заново включить эти старые добрые универсалии в свой состав: без полноценного их присутствия в её составе упорно ощущается, как оказалось, некоторая неполнота. Но получается, честно сказать, не очень – во всяком случае, явно не получается ничего цельного и непротиворечивого. Имею в виду культуру в целом, а не отдельных людей – у некоторых как будто даже вполне получается. Однако состав общекультурных очевидностей за прошедший век бесповоротно изменился. Опыт жизни нескольких воспитанных в безрелигиозности (или, что то же, в религиозности формальной и внешней) поколений всё-таки не мог пройти даром. Чересчур много накопилось недоверия и невосприимчивости к этим предметам – или, что опять-таки то же, слишком растратилось умение воспринимать их с безусловным доверием.

Одним из сквозных вопросов пострелигиозной культуры явно должен быть признан следующий: что делать с Богом? Как распорядиться этой унаследованной универсалией, утратившей очевидность прежних времён? И что может значить для нас, верующих и неверующих, религия сегодня?

Книги, которые мы собираемся рассмотреть, представляют собой разные варианты попыток на этот вопрос ответить.

Псевдоним неизвестности: граница Бога сдвигается

Стать среди них первым естественно напрашивается маленький сборничек цитат «о религии» из, кого бы вы думали, Альберта Эйнштейна[108], изданный в минувшем году «Альпиной нон-фикшн» в сотрудничестве с редакцией научно-просветительского журнала с характерным названием «Скепсис». Притом вводная статья к этому сборнику, излагающая его идеологию, интересна, без преувеличений, ничуть не менее, чем тексты самого великого физика. А интересна она тем, что представляет одну из характерных для нашего времени позиций в отношении того самого ключевого вопроса: что такое «Бог», какое применение этому концепту может быть найдено в сегодняшнем интеллектуальном хозяйстве и почему – именно такое.

Сборник был издан, судя по предисловию, писанному Дмитрием Субботиным, с полемическими намерениями – в порядке возражения тем, кто «любит рассуждать о равной познавательной ценности научного исследования и религиозной веры» (одна из характерных, как известно, идей посттрадиционного общества). Именно для них, по словам автора предисловия, «Эйнштейн выступает как в высшей степени persona grata». «Самый знаменитый физик двадцатого столетия», с одной стороны, «яростно» защищал принципы научности, с другой – не раз подчёркивал, «что