Он чудом избежал смерти, но до занавеса еще было далеко.

Господин Ташвард сделал шаг к доктору. Сегодня у гулям-эмира наступила ночь шагов: быстрых и вкрадчивых, размашистых и коротеньких… всяких. Это был крайне осторожный, небольшой шажок, даже и не шажок вовсе, а безобидная попытка ногой попробовать дорогу перед собой.

— Не подходите! Я выстрелю! — взвизгнул Кадаль. Нервы доктора были на пределе. Незнакомый знобящий холодок быстро распространялся по руке, сжимавшей пистолет, подбираясь к груди.

— Так прямо и выстрелите? — На губах гулям-эмира снова проступила улыбка. — В безоружного человека? Чтобы увидеть, как его мозг, венец сотен веков эволюции, склизкими ошметками выплескивается…

Ощущение холода резко усилилось, рванулось вверх — и доктор Кадаль успел увидеть, как скачком приблизилось и поплыло, растекаясь по незримой плоскости, лицо господина Ташварда, рассеченное пополам узкой черточкой пистолетной мушки.

И пьяный ретушер зачертил кисточкой: крест-накрест, крест-накрест…

* * *

Он летел по стальному тоннелю, плавно следуя изгибающимся нарезам, и мощная волна тепла мягко давила в спину… нет, не в спину — потому что сейчас у него не было спины; зато волна действительно была, а там, впереди, сиял свет, к которому он стремился, зная, что скоро, очень скоро достигнет его, окажется снаружи — и вот тогда жизнь станет иной, превращаясь в жизнь вместо прежнего жалкого существования…

Вспышка!

Слепящая фотовспышка — и на мгновение лицо, оказавшееся перед ним, застывает, впечатанное в ткань бытия, в ткань его памяти вселенским фотографом; неведомый мастер хитро и довольно щурится, а в следующий миг все снова приходит в движение, но он уже там — внутри.

Скользкие хвосты чужих мыслей, спешащих укрыться в запутанных лабиринтах иного сознания, но кое-что он все же успевает схватить, сбить влет, словно нож ножом: звон от сталкивающихся в воздухе стальных птиц, растерянность, страх — и еще один страх, ужас на лице маленького человечка с куцей бородкой, в руке которого пляшет…

Вспышка!

Одиночество, безмерное одиночество странника, потерявшегося среди бескрайней пустыни… нет, не так! — совершенно невозможное и безнадежное одиночество муравья, чей муравейник чудовищно далек, и там, в этой невообразимой дали, остались все его братья… нет, не братья — остался он сам, осталось то, чем он был всю жизнь, и лишь исчезающе малая частица его ползет теперь по пустыне, бездумно и бесцельно, потерянная, раздавленная безжалостным каблуком, но все еще пытающаяся ползти…

«Ты не один! — попробовал крикнуть доктор Кадаль. — Я здесь, с тобой!» Песок забил горло, и лишь едва слышный стон раскатился над бескрайней пустыней; но муравей услышал этот стон и потянулся к нему, пытаясь нащупать кричавшего, блеснуло металлическим отливом кроваво-красное тельце, и жадно ищущие усики ткнулись…

Вспышка!

Цифры! Это было очень важно — буквы и цифры! Он попытался их запомнить; он очень старался, огненными знаками выжигая в своем мозгу: 1-7-А-4-С… Жизнь! Нет, не спасение, всего лишь кратковременная отсрочка — она таилась за этими цифрами, которые стерегли ее, стерегли в…

Черная дырка ствола все ближе, но он не выстрелит, нет, он не сможет, и не только потому, что он мямля и трус, но и потому, что пистолет просто не станет стрелять, как не стрелял перед этим, — осталось два шага, всего два, один, второй («Стоять! Не сметь! Не сметь, я говорю!»)… два шага, а потом сбить хилую руку, войти в привычный захват: правая ладонь под подбородок, чуть сбоку, другая — на затылок, рывок, проворот… только тело почему-то становится ватным, ноги подгибаются, ладони не желают следовать вошедшему в плоть и кровь ритму, вязнут в сгустившемся воздухе, что-то не так, и мысли, мысли… но ничего, все равно я…

Вспышка!

Тепло металлических усиков, с благодарностью припадающих к ладони, тепло ребристой рукоятки, тепло наконец обретенного друга (друг? что такое друг?.. неважно…), который поддержит, защитит, спасет от этого невозможного, безумного одиночества, — теперь он снова часть целого, он не одинок, но целое в опасности! Скорее! Он не может потерять его снова! Он… это больно, я не хочу! Но другого выхода нет. Снова боль. Снова уничтожение части себя — но части всегда жертвуют собой во имя целого, так было, и будет всегда, и так будет… сейчас, приятель, чье имя для меня не имеет смысла! Да, сейчас!

* * *

Руки доктора Кадаля, хилые руки, не приспособленные к разрушению, — впрочем, и к созиданию тоже, — разом перестали дрожать. Не понимая, что он делает, доктор профессиональным движением коротко передернул затвор и без размышлений или колебаний надавил на спуск.

Выстрел расшвырял их в разные стороны, оглушительно и гулко раскатившись по оторопевшему мектебу; зло рассмеялась беспощадная ночь, и медленно приходящий в себя доктор, сидя на ступеньках крыльца, тупо смотрел, как по дорогому костюму человека постепенно растекается черное и словно бы маслянистое пятно.

Человек лежал на колючей брекчии лицом вверх.

И одни из них шли, уходя в темноту,

Свято веря, что ночь, словно сажа, бела,

За черту,

Что чертой не была.

Пистолет в потной ладони, предохранитель снят, ноги сами находят дорогу в кромешной тьме. Поворот, ступеньки, ковровая дорожка, холл, перечеркнутый полосой лунного сияния; в дверном проеме наискось мелькает чья-то фигура.

А в ушах все еще перекатывается горохом назойливое эхо выстрела.

Началось!

Пауки в банке… «черные вдовы»!

Черные…

Луна швыряет в глаза пригоршню блестящего песка.

Больно!

На мгновение Карен зажмуривается, рефлекторно прыгая в сторону, а когда зрение возвращается — сразу, рывком, — он понимает, что опоздал.

Гюрзец лежит на аллее, и по позе отставного инструктора, по молочно-белым отблескам, червями копошащимся в аспидной луже, что выползает из-под обмякшего тела, Карен понимает: Гюрзец жив, но это скорее всего ненадолго.

Слишком уж много пришлось насмотреться в Малом Хакасе… слишком, чтобы ошибиться.

На ступеньках замер коротышка доктор с пистолетом в руке, и доктору в затылок уже почти ткнулся ствол точно такой же «гюрзы-38».

Фирменное оружие не только мушерифов, но и гулямов мектеба «Звездный час».

— Нет! — орет Карен, новобранцем вступая в смертельный хоровод: еще одна «гюрза» ищет в воздухе самый короткий путь для жала, путь к запястью успевшего первым Махмудика, собравшегося мстить доктору за поверженного гулям-эмира.

«Не-ет!» — смеется луна.

В крике и смехе тонет сухой щелчок бойка. Потом щелчки следуют один за другим: запинается оружие Махмудика, не срабатывает пистолет Карена, дает осечку «барс»-автомат возникшего в дверях громилы-телохранителя, который и не думал стрелять в руку — в голову бил, наповал… бил, да не добил, ублюдок!