– Часы встали, хотел время у кого спросить, – объяснил он свой выход на улицу.

– Время! – Сорокин очень обрадовался, что может помочь соседу в его беде, посмотрел на часы и сказал: – Половина двенадцатого! А я закурить вышел стрельнуть! – начал объяснять Сорокин. – Кинулся – ни одной сигареты дома!

– Закурить? – Данилов испытывал сейчас к Сорокину благодарность. Он торопливо сунул руку в карман и вытащил банку «Килек в томате». – Дома забыл, – объяснил он тихим, внезапно осевшим голосом.

– О, нашел! – воскликнул Сорокин, вытаскивая из кармана плаща пачку «Примы».

Он тут же стал закуривать, но прищепка мешала. Сорокин только сейчас ее заметил, да и Данилов тоже.

– Забываю снимать, – объяснил Сорокин и спрятал прищепку в карман.

И тут они разом посмотрели на окна Александры Ивановны, потому что в них в тот момент погас свет. А потом они посмотрели друг на друга.

– Ну, бывай здоров, – сказал Председатель и пошел – хруп-хруп – к своему дому.

– Спокойной ночи! – хруп-хруп – Да! – вспомнил на ходу Сорокин. – С наступающим тебя!

Председатель остановился.

– И тебя с наступающим!

И снова – хруп-хруп… хруп-хруп…

Не встречали малоивановцы Новый год в полночь, зато праздновали его на следующий день в полдень! Как говорили здесь, традиция эта была многовековая – кататься в этот день на коньках, открывать, как говорится, сезон, до этого лед на реке считался ненадежным.

Праздник всегда устраивался в одном месте – на горушке, у крутого спуска к реке, где словно нарочно росла елка. Ее украшали, чем могли, а на спуске устраивали ледянку, которая на реку, на самый лед выносила. Этим всегда власть занималась, советская или какая до нее была, и теперь малоивановцы видели – есть у них в деревне власть!

Елка была украшена большой красной звездой, бумажными цепочками и гирляндой «Дружба народов», а из ваты были выложены слова поздравления: «С Новым, 1999 годом!» Дед Мороз, правда, отсутствовал, но вместо него наличествовал дедушка Ленин на кумачовом пьедестале, восстановленный стараниями Зои Каллистратовны при помощи изоленты так, что черного было больше, чем белого. Тут же у елки стоял столик, а на нем бутылка с самогоном, хлеб, несколько нарезанных четвертинками луковиц и крупная соль горочкой – так что выпивай и, хочешь, хлебом занюхивай, хочешь, луком закусывай – на здоровье!

Забродина расстаралась: повесила на елку свой радиоколокол и передавала праздничную музыку, вовсе даже не революционную. Надо сказать, что с появлением у нее Даши Забродина помягчела и уже не будила малоивановцев маршем, а передавала в течение дня песни советских композиторов. А на Новый год звучали на всю округу песни бывших стран социализма.

Народу на льду еще до полудня собралось достаточно. Супруги Румянцевы на снегурках, к валенкам прочно прикрученных, руки сцепили буквой «дубль вэ» и ладно так едут – двое, а как будто один человек – залюбуешься!

А Чучмек рядом на канадах своих разболтанных лед режет, ритм сбивает Румянцевым, понарошку, конечно.

Полковник – на «ножах» в галифе с обмотками, плавно, размеренно, большими такими кругами ходит. Сорокин – на фигурных, да еще белого цвета, даже кружиться пытается, но, надо признать, получается у него неважно.

Неподалеку Председатель на полуканадах. Тоже не чемпион.

А Забродина на детских совсем, у которых по два лезвия на каждом коньке. Не так катается, как скребется. Боится упасть и потерять авторитет. Еще и палку лыжную бамбуковую взяла…

У старшины Зарокова коньки к сапогам прикручены. И в форме он, конечно. Катается Зароков хорошо, но не так удовольствие получает, как все же за порядком следит.

И вдруг Нюра – ну откуда что берется! – на лед вылетает! Все прямо остановились.

Ну барыня, вылитая барыня! Снегурки у нее золотистые какие-то под высокими ботинками, рейтузы шерстяные, юбка чуть не до колен колокольчиком, белый свитерок под горлышко и шапочка тоже белая, и шарфик… А на груди еще и муфточка. Такое каждый Новый год случалось, и сколько лет уже, а все не переставали удивляться малоивановцы:

– Ну откуда что берется!

– Барыня и есть барыня!

И пошла Нюра выделывать вензеля: то ручку поднимет, то ножку поднимет, то головку запрокинет.

И снова все с восхищением:

– Ну, барыня!

– Барыня!

А тут Александра Ивановна нарядная подтягивается и за собой на веревке большие салазки, красивые, раскрашенные, тянет. Подошла баба Шура к столу, тяпнула стакашек, занюхала хлебушком и кричит:

– А ну, кто не боится!

Это и надо малоивановцам говорить, если хочешь от них чего добиться, к какому делу подключить, – все тут как тут сразу, набились в салазки, как картохи в чугунок, держатся друг за дружку и еще не едут, а уже глаза от страха зажмуривают.

И, закричав что у кого из души вырвалось, ринулись малоивановцы в пропасть! Но до речного льда добраться не удалось: то ли от перегруза, то ли центровка была нарушена – перекувырнулись малоивановцы и прямо в снег! Сначала тихо было, потому что каждый подумал: жив еще или уже нет? Открыл глаза Егорыч, а рядом Александра Ивановна, глаза закрыты, а улыбается. И так захотелось Андрею Егорычу ее поцеловать… Но не поцеловал, забоялся… А тут крик, смех вокруг поднялся, все поняли, что живы…

И в это время из-за поворота реки Тося-почтальонка появилась, лицо красное, как наждаком натертое. Тося в Семиреченск за почтой с утра пораньше отправилась и вот теперь возвращалась. И смотрела на нее баба Шура с такой надеждой… Конёчки у Тоси немудрящие, обычные снегурки, но что значит опыт – по льду бежит, как рыба в воде плывет. Подлетела к бабе Шуре, остановилась, вытерла рукавом форменной почтальонской куртки пот со лба и спросила:

– Начали уже? А то я еду и думаю: начали или не начали? Начали, значит.

– Заморилась? – посочувствовала баба Шура, не решаясь о главном спрашивать.

– С чего замариваться? – удивилась Тося. – По льду да на коньках. В полынью один раз чуть не попала. Да под Семиреченском рыбаки хватают. Напились уже… – И, глянув на бабу Шуру сочувственно, все же сообщила: – Нет писем, Шур.

– «Бабушка, я буду тебе каждый день писать!» – передразнила бабка внука, и надо сказать, здорово получилось.

Тут Егорыч на коньках лихо, как мог, подкатил, ледком обдал.

– А ты чего это, Александра Ивановна, спать вчера не ложилась? – поинтересовался он, поглядывая озорно.

А баба Шура на него посмотрела вдруг тепло и сочувственно и сказала:

– Хороший ты мужик, Андрей Егорыч, но не орел!

И вдруг все услышали голос, от которого уже отвыкли немного и, конечно, соскучились. Все просто так и ахнули:

– Павлуша!