Ишь ты, оказывается, не просто ругатель и вельможный самодур, а тонкий психолог, знающий подходы.

– Ну, как скажешь, кормилец, потом так потом. – Колдун, видимо привыкший ко всякому, нисколько не обидевшись, взял часы, потряс, погладил, осмотрел, бережно, под звуки музыки, открыл серебряную крышку. – Ты гля, играют, родимые, поганить жалко. Хотя если просушить потом на сквознячке…

С живостью, под зловещий звон цепи он опорожнил плошку с мочеными яблочками, ловко, почти что до краев наполнил ее водкой и с плеском бухнул следом многострадальные часы. Сплюнул трижды через левое плечо, истово понюхал бороду и на одном дыхании глухо забормотал:

– Бду! Бду! Бду! Тучи черные, собирайтеся, волны буйные, подымайтеся…

В тот же миг в узилище запахло чем-то затхлым, где-то невообразимо далеко послышались раскаты грома, и на поверхности разом взбаламутившейся водки пошли яркие кровавые круги.

– Вижу! Вижу! – Кудесник вздрогнул, словно вынырнув из мрака сна, голос его окреп, в глазах вспыхнули бешеные огни торжества. – Сирень цветет… Кусты, кусты, кусты… и среди них ретирада… Большая, крытая железом деревянная ретирада. Вижу дверь, окно сердечком, ручку в виде скимена, закусившего кольцо. Ретирада красная, сирень белая, мухи зеленые… – Он замолк, кашлянул, и голос его упал до шепота. – А больше не вижу ничего. Не могу. Кто-то мешает мне… Ох, муть, муть… Только муть кровавая перед глазами…

В камере опять потянуло помойкой, рявкнул где-то бесконечно далеко затихающий гром, водка в плошке булькнула и сделалась прозрачной. Сеанс практической магии закончился.

– Да, не густо, – подытожил Чесменский, мрачно фыркнул, с нескрываемым презрением посмотрел на кудесника. – Хрен тебе, а не «дилижанс». Коровье вымя у меня жрать будешь. На залом[416]с картошкой посажу. На Лушке женю…

– Да Бог с тобой, кормилец, не виноватый я. – Кондратий побледнел, попятился, жалобно, на манер побитого кабсдоха, забренчал цепью. – Препона там стоит магическая, с наскоку ее не взять. Дай срок, одолеем. Только не губи, кормилец, не дай пропасть. Не надо Лушки. Не надо вымени…

«А что, поджарить его с картошечкой да с лучком, залом опять-таки развернуть на газетке». Буров проглотил слюну, алчно посмотрел на стол, где царило изобилие, а сам все не выкидывал из головы ретираду – красную, большую, деревянную, укрытую в сени кустов. Где он раньше видел эту дверь с трогательным оконцем в форме сердечка? Эту ржавую ручку в виде льва, зубами вцепившегося в бублик времен?[417]Постой, постой, уж не в обиталище ли Бахуса, что по Нарвскому тракту? Ну да, конечно же, конечно…

Буров был профессионал и на память не жаловался – без особого труда вспомнил веселуху в Гатчине, его пьяное сиятельство Григория Орлова, разгуляево с мордобитием, непотребством и бабами, колосса кроншлотского, бригадира Шванвича, сальный хохот раздолбая-женолюба Ржевского, бравых секунд-воинов Павлика и Федю и… характерный шнобель шваба Вассермана. Уж не по соседству ли с его шинком в зарослях цветущей сирени и располагается тот самый сортир, в коем негодующий поручик Ржевский в антисанитарнейших условиях, без икры, в гордом одиночестве давился теплым шампанским. Помнится, с трудом, бедняга, одолел только дюжину…

– Я, кажется, знаю, где сортир. – Буров опять покосился на стол, на густо перченное, восхитительное сало, снова проглотил набежавшую слюну, и в голосе его послышалась решимость. – Готов начертить наиподробнейший план, а будет в том надобность, то и осуществить рекогносцировку. Но – после завтрака. Ужин был несколько легковат…

Все правильно, какая может быть война на голодный желудок? Какой стол – такая и музыка.

Чесменский был человеком обстоятельным, с размахом, но не суетливым, из тех, кто запрягает без спешки, однако ездит без тормозов. Когда Буров наелся, не от желудка – от души, и вычертил подробный план, в район предполагаемых военных действий были направлены лазутчики в количестве полуотделения с Гарновским во главе. Им надлежало скрытно отыскать сортир и сопоставить оный с прототипом, тщательно описанным Буровым. В расчет брались цвет, форма, размеры, запах и еще добрая сотня вроде бы несущественных – но только для непосвященных – факторов: в секретной работе мелочей не бывает. Уже к обеду, загнав трех лошадей, разведчики вернулись торжествующие, с победой – все сошлось тютелька в тютельку, тождественность была полной. Вот эта улица, вот этот дом. Вернее, просторная красная ретирада с сакральной символикой.

– Так, такую мать, – обрадовался Чесменский, – слушай директиву. Приказываю выдвинуться на Нарвский тракт, взять эту гребаную «Аустерию» под наблюдение и в полной скрытности, не принимая мер, ждать, не обозначиваясь, моего прибытия. Старшим назначаю князя Бурова, ответственным за предприятие – полковника Гарновского. Все, молодцы, с Богом. Марш, марш, вперед, русские чудо-богатыри! Ура!

Собственно, не такие уж и богатыри – Буров, хоть и наевшийся, но зверски не выспавшийся, Гарновский – зеленый от разлившейся желчи, да в чине капитана лжеитальянец дворецкий с кадрированным взводом лакеев-гренадеров. Ладно, вооружились, снарядились, расселись по каретам, поехали. Буров, не отвлекаясь на командование и возблагодарив Аллаха в душе, мгновенно заснул и вырвался из-под крыла Морфея уже на месте, в реденькой сосновой рощице недалеко от «Аустерии». Благостно пахло хвоей, воздух напоминал нектар, птицы выдавали сказочные, не похожие ни на что рулады. Казалось, не лес это – райские сады Эдема. Впрочем, в прищуренных глазах Гарновского яду было столько – куда там библейскому змею. Только Бурову было начхать – краткий послеобеденный сон подействовал на него умиротворяюще. Быстро, с проворством опытного военачальника он расставил наблюдательные посты, загнал на гной, чтоб не доставал своей кислой рожей, бедного полковника и, вытащив подзорную, купленную по случаю трубу, принялся осматриваться на местности. Да уж, посмотреть было на что… Хозяйство Вассермана было великое – загородная ресторация, постоялый двор и красная ретирада являли собой лишь верхушку айсберга необъятного благосостояния. В основании же его лежала находившаяся по соседству усадьба: господский дом в сени дерев, людская, баня, флигель, хлебный магазин,[418]конюшня, птичник, кузница, молочная,[419]в форме греческой, сразу наводящей на воспоминания ротонды. Вокруг искусственного озера был разбит пейзажный, на английский манер, парк со множеством аллеек, на просторах оранжерей наливались персики, виноград и ананасы, дынные, арбузные и тыквенные парники размерами поражали воображение. А чуть позади всего этого великолепия стоял внушительный кирпичный завод, надо полагать, с избытком обеспечивающий хозяйство дешевым строительным материалом. Ветер обрывал последний цвет с выстроившихся в легионы яблонь, солнце отражалось в окнах галерей, огромных, наполовину зеркальных, мохнатые шмели гудящими волчками кружились над необъятным розарием. Да, неплохо устроился лженемец Вассерман в исконно русских землях[420]совсем неплохо. Просто посмотреть, и то глазу приятно. Только, не останавливаясь ни на мгновение, не прекращая махать руками, яростно чесаться, хлопать ладонями и проклинать судьбу… Буров был знаком и с гнусом, и с москитами, и с таежной зловредной мошкой, и со злым сибирским комаром, которого не в шутку называют четырехмоторным. Близко был знаком, на своей шкуре испытал. Однако такого комарья, как у Вассермана, еще не видел – свирепого, сплоченного, невыносимого до жути. Не иначе как на реактивной тяге, превращая любое место в филиал ада…