– А что там произошло?

– Эта история практически стала легендой; в частности, на ней основан фильм «Триста спартанцев» – кстати, некоторая достоверность в нем есть. Итак, в какой-то момент 480 года до н. э. примерно шесть тысяч греков попытались сдержать натиск персов. Представь, что вот-вот прорвет плотину, а ты пытаешься заткнуть ее пробкой. Эти шесть тысяч составляли все греческое войско целиком.

Персы думали, что Фермопильское ущелье – единственный проход через горы. Был другой путь, который греки держали в тайне, пока кто-то не выдал его персам. Вооружившись новой информацией о ландшафте, персы, конечно, пробрались на материк и подкрались к грекам с тыла.

Это был ответственный момент. Большинство греков бежало, а спартанцы под началом царя Леонида остались на месте. Спартанцев было триста, а против них, вероятно, сто тысяч персов.

– Они победили?

– Спартанские матери говорили своим сыновьям возвращаться с войны либо со щитом, либо на щите. Спартанский кодекс чести требовал яростно сражаться. Если кто-то бежал, его клеймили позором. Спартанцы бились копьями, пока те не ломались; потом мечами; если их прижимали окончательно – дрались руками и зубами.

Здесь у них не было ни малейшего шанса. Они проиграли сражение, все были убиты, а персы взяли Фермопилы.

Геродот написал свое произведение примерно в V веке до н. э.; он дружил с Софоклом.

События он воспринимал как часть божественного плана: если ты проявил хюбрис, придется разбираться с последствиями. Ты, конечно, помнишь это из мифологии. Он пытался понять, что значит быть греком (хотя такого слова он, как ты понимаешь, не употреблял) по сравнению с другими культурами, которые их окружали.

Его подход был совершенно новаторским, он активно использовал устные источники. Он ходил и расспрашивал внуков тех людей, которые застали события конца VI века до н. э. Также Геродот много путешествовал, был кроме прочего в Египте (фараоны! река, которая разливается летом!) и расспрашивал местных о разных событиях; правда, потом, спустя несколько веков, это снискало ему славу лжеца. Аристотель даже называет его сказочником и приводит его утверждение о том, что у эфиопов сперматозоиды черного цвета. «Вообще-то это не так», – говорит Аристотель.

Уна, которая все это время высматривала что-то подозрительно шевелившееся в траве, обернулась.

– А он-то откуда это знал? – спросила она.

– Мда, это нам интересно, – ответил я. – В конце концов, Аристотель был эмпириком. Наверное, у него имелось какое-то количество разных подопытных. Так или иначе, именно Геродот рассказывает знаменитую легенду о царе Крезе, который пошел к Дельфийскому оракулу и спросил, воевать ли ему с персами. Оракул (надо сказать, гораздо яснее, чем обычно) ответил, что если он пойдет на них войной, то разрушит великое царство. Крез пошел на них войной и оказалось, что имелось в виду его собственное царство: он был разгромлен и взят в плен.

Могу себе представить, какое письмо он мог бы написать Пифии с жалобой. «Но ты же сказала!» И в ответ получил: «Ага! Надо было слушать внимательно. Великое царство было твое, разумеется».

Геродот с интересом и восхищением относился к человеческой культуре. Его взгляд на мир во многом симметричен, он ищет причины вражды между греками и персами в далеком прошлом и мифах. По его мнению, люди вполне могут быть наказаны за поступки своих предков.

Он старался ко всем людям относиться одинаково (кроме кочевников – их он не переносил. Возможно, из-за запаха). Вот хороший пример: Геродот рассказывает, что персидский царь Дарий спросил греков, сколько денег они потребуют за то, чтобы съесть тела своих отцов, и греки были в ужасе. Затем Дарий спросил племя индийцев, которое называлось каллатии, сколько будет стоить, чтобы они сожгли тела своих отцов, – они отреагировали с таким же ужасом[96]. Геродот говорит, что каждый народ естественным образом предпочтет свои собственные обычаи (νόμος): он не пытается утверждать, что греки лучше (или хуже) индийцев (или любого другого народа).

Уна засопела. Она прекрасно понимает, что некоторые ее привычки могут показаться странными любой несобаке. Например, она с радостью вылижет свою шерсть, а на предложение принять ванну не согласится.

– А кто был после Геродота? – спросила она.

– Фукидид, тоже в V веке до н. э., но позже. Он был воином, как и Эсхил, и даже стратегом, то есть полководцем, довольно успешным, судя по многочисленным свидетельствам. Его часто называют первым настоящим историком, так как его методы ближе к аналитическим, а также он отказывается от идеи о божественном плане, пересекающемся с человеческим; правда, это совсем несправедливо по отношению к бедному старому Геродоту, который вообще-то придумал всю эту тему с историей.

Фукидид писал о Пелопоннесской войне – противостоянии Афин и Спарты, длившемся с 431 по 404 год до н. э. Сам он родился примерно в 460 году до н. э., так что, получается, писал о современных ему событиях.

– Значит, ему можно больше доверять?

– И да и нет: у него все-таки есть свои цели. Он слишком большой поклонник Перикла, поэтому относится к нему не особо критически.

В отличие от Геродота с его опорой на устные свидетельства Фукидид применяет научный подход: обычно он сравнивает разные рассказы об одном и том же, чтобы добраться до правды. Фукидид так и не окончил свое произведение по неизвестным нам причинам. Очередной пробел в наших библиотеках. Оба они поставили высокую планку для будущих историков.

– А что у римлян?

– У них, конечно, Ливий. Готов признать, в школе я его не особо любил: слишком много дождливых дней я вглядывался в его исключительно сложные фразы, содержащие исключительно скучные, как мне тогда казалось, сведения. В последние годы я до него дорос. Его стиль, называемый у одного римского критика lactea ubertas – «молочное изобилие», меня подростка сбивал с толку, а теперь я с удовольствием закапываюсь в те же самые фразы.

А теперь, Уна, нам предстоит скачок на несколько сотен лет вперед из славных Афин V века до н. э.: помнишь, примерно в это время римляне изгоняли своих царей, затем постепенно расширяли свое влияние в Италии, при этом не привлекая к себе особого внимания. Также они старательно продвигали идеи своей особой фирменной суровой доблести.

Греков и римлян легко противопоставить друг другу: веселые, любящие роскошь греки – и римляне, этакие махровые бюрократы, единственная цель которых – как можно шире распространить свою власть. Все на самом деле не так просто – спартанцы, например, в эту схему не вписываются. Римляне любили с помощью легенд и рассказов представлять себя носителями особого вида доблести. Вспомни, как отказался благочестивый Эней внять мольбам Дидоны – можно только догадываться, как поступил бы на его месте грек.

– Переспал бы с ней, построил бы город, у них бы были дети,