Перо касается бумаги. Штрих сверху вниз, резкая дуга снизу вверх — заглавное Д. Стремительно появляется слово: «Дорогой». Один, за столом, перед чистым листом бумаги.

Ты почти не обращаешь внимания на книгу — тебя занимает девушка напротив. Листаешь страницы, возвращаешься к странному рассказу о двух людях в поезде.

Эти двое начали разговор. Она говорит, что она писатель и что поездки на поезде — в которых так хорошо сочетаются перемещение и неподвижность — очень способствуют творческому подъему. Он решает, что это намек: она просит оставить ее в покое и не мешать работать.

Жаль, что ты не приведешь Джиованну к себе. Чарльзу она бы понравилась. И присутствие постороннего человека оттянуло бы тягостный разговор. Который теперь стал неизбежным. Он сидит за пианино — вариации Гольдберга близятся к финалу. Спрашивает, что ты выяснил в архиве. Ему надо знать, что ты знаешь, а о чем только подозреваешь. Он пытается решить для себя, что тебе рассказать, а о чем умолчать. Скорее всего он тебе ничего не скажет.

Подходит контролер.

— Хм. У вас розовый билет. Сегодня скидка только по синим билетам, остальные поездки — по полной стоимости. Придется доплатить разницу.

У тебя не хватает денег на доплату. Женщины напротив молча смотрят на тебя, будто ты совершил преступление. Ты показываешь удостоверение личности, контролер переписывает имя и адрес. Словно ты какой-то преступник. Вернуться к чтению теперь нелегко — ты раздосадован и раздражен.

Ночь. Один — над листом бумаги. Его последнее письмо. Последнее письмо твоего отца. Настольная лампа бросает на стену слабый размытый свет. Бледно-желтый конус. Как найти слова? Именно те слова, которые он хотел бы оставить после себя.

Она потеряла записную книжку — начальные главы ее романа пропали бесследно. По ее щекам катятся слезы, когда она говорит, что придется теперь начинать все сначала (хотя можно ли заново воссоздать утраченную историю?). Это должен был быть детектив — что-то вроде того; действие происходит в стране с диктаторским режимом. Два человека шпионят друг за другом — может быть, они друзья, а может, враги. Иногда очень трудно понять, друг тебе человек или враг. Фрагменты жизни каждого из них; беглые взгляды то на одно, то на другое — и лишь догадки о том, кто они такие и что стоит за их действиями и поступками. Вот они встречаются в кафе, сидят, разговаривают — но сквозь плотно закрытое окно не слышно ни слова. Вот один из них собирается познакомиться с девушкой — он идет за ней по улицам, и она подходит к подъезду какого-то дома. Он дожидается, пока она зайдет, — потом оглядывается по сторонам и заходит следом.

Все это напоминает тебе совершенно другую историю — едва намеченные связи, которых ты все еще не понимаешь. Пролистываешь сборник рассказов — девушка в кафе, а официант наблюдает, как она пишет. Украденный дневник. Опять темы слежки, подозрений, воровства. Листаешь страницы — перед тобой мелькают другие истории: о письмах, украденных из ящика комода; о пропавших обрывках бумаг, которые потом нашлись. О том, как мужчина преследует женщину; или женщина — мужчину. О том, как за двумя мужчинами следит кто-то третий — целый сборник коротких рассказов; они вроде бы и не связаны между собой, но все они составляют единую книгу; каждый из них — лишь фрагмент целого, и, как и всякое целое, оно больше отдельных частей, и зачастую остается недосказанным. Книга о воровстве, предательстве и тайной слежке.

Это как откровение. Поднимаешь глаза от книги — напротив сидят две женщины. Хочется похвастаться им, какой ты молодец, как ты понял, о чем пишет Галли. Но обе погружены в чтение, каждая — своей книги.

Миг тайной радости и торжества, будто мастерство автора — это твое личное достижение. И вот ты, весь горя нетерпением, открываешь последний рассказ этой книги.

Перо шуршит по бумаге. За ним тянется синий чернильный след — первая строка настойчивая, тягостная, болезненная; быстрый почерк с завитушками — но некоторые буквы получаются угловатыми, они теснятся в словах, как бы наталкиваясь друг на друга, и прерываются только точкой или коротким горизонтальным штрихом. Или пробелом между словами. Одинокая строка — точно провод, скрученный из букв, синих на белом, небрежных, утративших аккуратность букв — которым уже все равно, как они выглядят. Неряшливые буквы, неровные значки — они складываются в слова, и в этих словах скрывается смысл, или сразу несколько смыслов, или полная бессмыслица. Эти слова были и свидетелями преступления, и самой идеей преступления; сначала они как будто тепло обнимали — но теплота быстро сменялась прохладцей и равнодушием. Мертвые слова. Они умерли еще до того, как высохли чернила.

Представим себе Великую Библиотеку. Ее полки и стеллажи простираются во все стороны, и им не видно конца. Предположим, что все, что хранится в этой Библиотеке, создано одной печатной машиной; во всех томах — одинаковое число страниц (какое-нибудь очень большое число); все одинаково переплетены в коричневую кожу. Сколько книг хранится в Великой Библиотеке? Подсчитать просто, нужно знать только два числа: число всех возможных букв и символов п (включая знак пробела) и максимально возможное число символов в одном томе l. Тогда полный объем Библиотеки рассчитывается по формуле: п умножить на l. Значение l можно определить прямым наблюдением, хотя прочтение одной книги может занять всю жизнь. Однако во многих томах встречается немало пустых страниц. (Кстати, отметим, что шрифт очень мелкий, так что для чтения требуется лупа; а листы такие тонкие и хрупкие, что переворачивать их нужно крайне осторожно). Что касается числа п, количества всех возможных печатных символов — это число конечное, из чего следует (при условии, что каждый том существует в единственном экземпляре), что и объем Библиотеки конечен (хотя и велик). Для некоторых людей это заключение кажется парадоксальным; а некоторым вообще не удается представить себе полки и стеллажи, которые тянутся во все стороны без конца. Возможно, есть и другие Великие Библиотеки (ну, скажем, в других вселенных), и книг там значительно больше, чем в нашей Библиотеке. Но дело не в этом: если наша Библиотека уже полностью укомплектована (другими словами, она состоит из всех возможных комбинаций и перестановок заданного числа символов в пределах заданного размера), то можно с уверенностью утверждать — в ней есть конспекты, комментарии и сокращенные версии всего того, что не вошло в сами книги. (По-видимому, многие книги в Библиотеке состоят из нескольких томов — на самом деле всю Великую Библиотеку можно рассматривать и как одно грандиозное произведение.)

Она сказала бы тебе, что ее зовут Джиованна, что она из Италии, из Кремоны. И она переночевала бы у тебя — это намного проще, чем искать отель. Она познакомилась бы с Чарльзом и Джоанной. Она легла бы на полу в твоей комнате, на матрасе. И так далее, и так далее.

Очень многое из того, что мы обнаружим, будет полной бессмыслицей — страницы символов в случайной последовательности. (Возможно, создававшая эти тексты машина работала по принципу генерации случайных чисел, впрочем, методичный последовательный подход — например, перебор всех возможных символов в алфавитной последовательности — занял бы ровно столько же времени. В любом случае книги стоят на полках без всякого видимого порядка.) Так вот, когда в невнятной сумятице бессмысленных значков, заполняющих большинство страниц, вдруг проглянет разумное слово, а то и целая фраза — это всего лишь состоявшийся шанс, случайность, везение, наблюдение или мысль, затерянные в хаосе символов. И значение этого слова, этой фразы — лишь ничтожно малое подмножество чего-то другого, значительно большего, не имеющего ни структуры, ни порядка.