сердце и жалость к себе. Как будто что-то нехорошее, стыдное произошло именно с ним. А Серега повалился на спину, заложил за голову руки, потянулся, посмеялся и заговорил:

– Я еще дня три назад заприметил, что она одна у себя на сеновале спит. Ну, виду не даю, все так уговариваю… Нет, никак! Да ты куда это?

– Никуда, – сказал Саша, замирая, шаря по сену дрожащими руками.

– А мне вроде показалось… Ну, сегодня расстались все честь по чести, взошла она к себе, я за воротами остался… – Он вдруг засмеялся. – А сосед у них, старик шалавый, сад свой стерегет. Выйдет в тулупе с ружьем и вот ходит, как тот часовой. Погомонили по деревне, тихо стало. Дай, думаю, яблочка… Полез. Через плетень перескочил, да неловко, ногами в хворост. Дед зашумел: «Ктой-то! Стрелять буду!» – и курком ка-ак щелканет! Я как брякнулся, так и лежу носом в землю, аж спина похолодела. Вот, думаю, нарвался, вдарит в заднее место – вся любовь пропала! Ничего, постоял, отошел. Тут я яблок пяток сорвал – и обратно. Хотел тебе пару снесть, да как-то замечтался, сам все съел.

Сижу это я на бревнышке, яблоки грызу, обдумываю положение, у самого уж руки-ноги отымаются, а кругом-то – темно-о! Сгрыз, снял сапоги и пошел. Взошел в сени, как вор какой, весь трясусь. Лезу по лестнице, не дышу, чтобы, значит, ни стуку, ни трюку… Голову вытягиваю, гляжу – где? Гляжу, лежит под самой стрехой. Пополз я по сену к ней… Да кудай-то ты?

– Пошел к черту! – закричал Саша визгливо, нашаривая ногой перекладину. – Скотина! Идиот! У-у!

В нижней рубахе, успев надеть только сапоги, вышел он из сарая, пошел к дороге, сел на бревне возле мостика через ручей, сгорбился, сотрясаясь от озноба, от тоски и гадливости.

А минут через пять, одетый, вышел на улицу Серега, огляделся, увидел Сашу, подошел, сел на другом конце бревна.

– Чего ты, студент? – спросил он насмешливо. – Ай завидно? Я тебе, дуре, давно говорил, брось ты охоту – всему свое время. Ну, хотишь, и тебя познакомлю? У Гальки подружка есть, одинокая, скучает. Та, верно, не такая красивая, ну да тебе и та сойдет… А?

Саша молчал, отвернувшись. Ему было горько и одиноко. За деревней послышались голоса, потом показались темные фигуры – гурьбой шли по дороге, посвечивая папиросами. Подойдя к мостику, замолчали и остановились, приглядываясь.

– Он? – неуверенно спросил кто-то.

– А ну, пойдем…

И они все сразу завернули и пошли к охотникам. Серега поднялся, расставил ноги, сунул руки в карманы. Ничего не понимая, но предчувствуя что-то ужасное, поднялся и Саша.

– Закурить есть? – спросил кто-то из подошедших.

– В сарае… – не своим голосом сказал Серега.

– Постой! – выдвигаясь, сказал низкий крепкий парень в солдатской фуражке и цепко схватил Серегу за рукав. – Гальку знаешь?

– Ну чего ты… Брось! – слабо сказал Серега.

– А чего тебе в клубе говорили, помнишь, сука?

– Да что вы, ребята… – бормотал Серега, начиная дрожать. – Я же свой, деревенский! Не надо, ребята! А с ней я не встречусь больше…

– Ага, не встретишься! – с бешенством повторил державший его и часто задышал.

– Вот гад буду! Честно говорю… Завтра же уеду!

– Ага, уедешь! – все так же бессмысленно, распаляясь, повторил коренастый.

Но тут, кашлянув, придвинулся к ним другой, высокий, гибкий, в галифе и сапогах, с пучком каких-то белых цветов в кармане пиджака.

– Постой, Петя! – неестественно ласково сказал он, отодвигая коренастого. – Я же его знаю! Он парень свой! Не надо его бить…

И, пригнувшись, придушенно ахнув, ударил Серегу в душу. Серега тяжело повалился, потом вскочил, но на него кинулись сразу двое и снова сбили с ног.

Саша хотел остановить их, но его перехватил здоровый парень, ударил слегка, но так, что у Саши зазвенело в голове, схватил за ворот рубашки крепкой бугристой рукой, начал душить и глухо бормотать:

– Тихо, тихо… А то кровь с зубов пойдет… Тихо!

И все смотрел туда, в темноту. А там, толкаясь, мешая друг другу, били и били что-то вскрикивавшее и хрипевшее при каждом ударе. И особенно ловок был высокий парень с белыми цветочками в кармане пиджака. Он приговаривал, задыхаясь: «Не надо… Бросьте, ребята! За что?» – подскакивал и бил Серегу по голове и животу.

– Да что же вы делаете? – закричал изумленный бабий голос с ближнего двора.

Парень, державший и встряхивавший в возбуждении Сашу, бросил его, кинулся к своим, растолкал их, и все вместе они побежали в темноту задами по сырому лугу.

Оставшись один, Саша вытянулся и оцепенел, глядя на валявшегося возле мостика Серегу. И когда прибежали люди, когда, засветив электрическими фонариками, стали спрашивать, кого и за что били, не мог ничего сказать, только стучал зубами и дрожал коленками.

Серегу понесли к сараю, посадили на порог, стали светить на него, ощупывая, разглядывая голову и тело. Закидывая лицо, Серега фыркал кровью и плакал.

– Ничего, цел! – бодро сказал кто-то, осмотрев Серегу и вытирая сеном руки. – Отлежится!

Запыхавшись, пришла фельдшерица в белом халате, обмыла, смазала и завязала Сереге голову. Потом с сеновала сбросили вниз сена, подушку, Серегу уложили, и все скоро разошлись.

Всю ночь Серега стонал, сморкался, плевал кровью, ругал Сашу, Москву и охоту. А утром прибежала Галя, и Саша, впервые увидевший ее, чуть не ахнул: так хороша, так откровенна и стыдлива одновременно была она в своей любви.

– Что они с тобой сделали? Да что же это, Господи! – горячо зашептала она, со страхом глядя на забинтованную голову Сереги.

– А вот погляди! – отвечал Серега, раздвигая бинты, показывая черное лицо и злобно глядя запухшими глазами на Галю. – Видала? Все из-за тебя, стерва! Сегодня же уеду, на хрена мне такая самодеятельность!

– Сережа… – сказала она, опускаясь на колени, – Не нужно, не говори так… Мы на них в милицию подадим…

– Уйди от меня! – сказал Серега, отворачиваясь.

Галя взглянула на Сашу, мучительно покраснела, слезы выступили у нее на глаза. Саша схватил ружье, выскочил из сарая и побрел лугом к лесу, чувствуя опять вчерашнюю тоску, обиду, зависть…

И, как нарочно, был в тот раз чудесный день, особенно тихий, особенно нежный, совсем летний, но бледный и грустный уже по-осеннему.

Целый день, горяча себя, ходил и стрелял Саша, стараясь рассеяться, прогнать тоску усталостью, но уже ни о чем не мог думать, кроме как о Гале.

«Ни стуку, ни грюку…» – с едкой усмешкой вспоминал он. И опять спотыкался на кочках, лазил по оврагам, ел малину и дикую смородину, пьянея от их душного запаха, стрелял, – эхо звонко и резко отдавалось в лесу, и