Нерусская девчонка прекратила взволнованно дышать и затаилась, а Стеклянный ожесточенно напрягся.

Из темноты захрипели и зарычали. Мужские голоса. Сначала отвратительно глухой и враждебный, за ним другой, басовитее и еще более злобный. Хотя какой звучал хуже, Вова не взялся бы сказать. Да он вообще-то ничего не взялся бы сказать, настолько побелело вдруг перед глазами.

«Я – это я!» – бешено провозгласил Стеклянный про себя и вслух, поднимаясь со скамейки и свирепо ощериваясь во мрак.

Как обычно, возражать ему никто не стал. Более того – чужие остановились. Похоже, Вовина ярость и сработала. Ну там, ноздри сильно раздул, глаза выпучил. Это да, и раздул, и выпучил. Еще, между прочим, Васю ни с того ни с сего вспомнил. Сам при этом чуть не обгадился, не пойми с чего, – запала, правда, не потеряв, – вот чужим и передалось.

А может, что-нибудь другое на них подействовало. Но как бы то ни было, попятились, и откатились далеко назад, и уже там, на пустыре перед магазином, круглосуточно торгующим всякой всячиной, ужасно сцепились друг с другом, и к двум жутким голосам присоединился третий, тоже чужой, но не страшный, скорее жалобный и задавленный, кого-то звавший на помощь, а потом стало тихо.

Стеклянный Вова выдохнул. Быстро остывая, сел на свое место, удовлетворенно вспомнил, что он – это он. Пошарил по скамейке рядом с собой, огорчился – пиво кончилось.

Порылся в карманах. Что ж, на литр хватит. И еще сигарет взять, недорогих, типа «Примы». Но обязательно с фильтром.

Эх, Вася бы на эти деньги… литр водки, как пить дать… да еще бы и осталось… Но Вася – это Вася, а он, Вова, – это он. И точка.

Делать нечего, придется к тому магазину переться. Оно и к лучшему: притихли там – ненадолго, Вова чувствовал. Как раз к раздаче и подоспеет. Чужих, их поучить полезно, особенно если так и так за пивом идти.

Он встал, вышел из светового конуса, порыскал взглядом, взял курс и, твердо переставляя ноги, двинулся к круглосуточному.

А о тонкой раскосоглазой девушке, что, пока он ноздри раздувал, тихонько прянула к двери, вставила в гнездо магнитный ключ и скользнула в подъезд, Вова забыл. И правильно – на кой бы черт она ему сдалась?

Маша старалась не утратить восстановленного на скамейке перед подъездом самообладания. Выскочив из лифта, она сосредоточенно, не теряя ни мгновения, не позволяя себе путать ключи, отперла наружную металлическую дверь, затем внутреннюю деревянную, вошла в квартиру, закрылась на все, какие были, задвижки и замки и только после этого расслабилась.

Прислонилась к стене, постояла, совсем без сил. Потом, не зажигая света, проковыляла на ватных ногах в кухню, присела на табурет, всхлипнула.

«Стоп, – приказала она себе. – Стоп! Ты чужая в этом городе, тебе не на кого рассчитывать, кроме самой себя, так прекрати истерику».

Стоп.

Не помогло. Перед глазами снова возник он – мясистый стручок красного перца. Уже который день преследует ее круглосуточно, жить не дает, работать толком не дает, потому что все время жарко делается и влажно и ноги подкашиваются. А работать надо, надо стоять каждый день с девяти до девяти за прилавком, чтобы зарабатывать на эту убогую съемную квартирку на самом краю чужой, равнодушной Москвы и вообще на жизнь, чтобы Лильку в люди вытащить, да и самой как-то пробиться.

Откуда-то издалека донеслась чарующая музыка, но Маше было не до нее. Наоборот, раздражение вызвала, потому что – не ко времени.

Вот опять – перчик. Наваждение. Маша снова испытала всю мучительную гамму чувств: безумную сладкую истому, и горячий стыд, и отвращение к себе, и первобытный страх, и снова истому.

Она ощутила, что мокра – от макушки до пальцев ног. И между ног тоже мокро.

Под душ, немедленно.

Стоя под душем, она обнаружила, что яростно трет промежность жесткой мочалкой и уже близка… Последним усилием переключила душ на холодный. Пришла в себя.

Контрастный поможет, хотя бы на время. Горячий… холодный… горячий… холодный…

Вытираясь, совсем взяла себя в руки. «Кто я? – спросила себя Маша. – Тихая, скромная, невзрачная корейская девушка из-под Ташкента. Воспитанная бабушкой строго и честно. Лильке, младшей, любимице, досталось куда больше ласки… стоп, о ласке не думать!

Лилька красавица, все правильно. А мой единственный капитал, – сказала себе Маша, – самообладание и целеустремленность. Так бабушка учила.

Когда-нибудь, – подумала Маша, – я стану такой же, какой навсегда запомнила бабушку, – вся в глубоких морщинах, сухая, желтая. Но с прямой спиной. Хорошо бы у меня тогда тоже пара внуков была.

Не факт, что получится, судя по тому, как складывается жизнь в Москве…»

Так, все в сторону, надо подумать о сестре. Уже поздно, а ее до сих пор нет. Скорее всего, опять завеялась, не впервой. Значит, позвонить. И строго-настрого наказать, чтобы сообщила, как только у метро в маршрутку сядет. И тогда выходить встречать.

Потому что, уж если даже ко мне пристали… да как страшно… стоп, дура!.. то уж Лильку точно не пропустят.

Под ложечкой противно заныло. Ничего, одернула себя Маша. Взять с собой что-нибудь потяжелее. В стенном шкафу полно всяких инструментов… дядечка, что тут жил, а потом умер, а детки его теперь, значит, квартиру сдают, он, дядечка этот, видно, рукастый был… вот и подобрать молоток какой-нибудь…

Да, молоток… Лишь бы опять не скрутило… А из этих двоих, что пристали, второй – вообще как будто из фильма ужасов… Первый, кстати, тоже не подарок… Хотя… Что-то в нем есть такое…

Да стоп же! О сестре подумай, сучка!

Маша взялась за мобильный. Звонить, однако, не пришлось – пока она, млея, стояла под душем, от Лильки, оказывается, пришла эсэмэска: «Все ок, ночую в общаге».

Что ж, уже хорошо – никуда идти не надо. Ни с каким молотком.

«А Лилька, – подумала вдруг Маша, – веселую жизнь ведет. В общаге она ночует… С кем, интересно? Упускаю девочку, ах, упускаю…»

И снова накатило. Изнемогая от стыда, Маша услышала, будто со стороны, свой хриплый вопль и очнулась поверх полуразобранной постели, в чудовищно непристойной позе.

Потом стыд странным образом отодвинулся куда-то далеко. Маша равнодушно отметила: «Не удержалась. Что ж, бывает» – и неожиданно для себя успокоилась.

Привела в порядок постель, надела – от греха – пижаму, легла. Принялась, уже холодно и отстраненно, перебирать в памяти прошедший день. Чтобы понять или хотя бы попытаться понять, что же с ней произошло сегодня и что – она чувствовала – произойдет завтра. А может быть, и раньше.

Значит, с утра она маялась в павильоне, кое-как продавая якобы корейскую морковку, капусту и тому подобную ерунду. Часов в пять появился японец. Ну или полуяпонец, но японская кровь в нем очевидна, это с полувзгляда…