Сначала я совершенно не соображал, куда идти. Потом вспомнил, что мы с нашими проклятыми «освободителями» поднимались в гору, да и я бежал куда-то вверх, пока не свалился в спасительную яму, – и начал спускаться по склону. Меня преследовал запах крови: конечно, я ведь был весь в крови, однако сейчас мне кажется, что это был запах другой крови, пролитой на месте массового убийства, и я в самом деле нашел это место – нашел чутьем, обострившимся от ужаса и боли. Вскоре мне показалось, что солнечные пятна на каменистой осыпи, по которой я пробирался, имеют красный оттенок. Я решил, что у меня красно в глазах от потери крови, однако все же наклонился и пригляделся. Это была засохшая кровь! Кровь запеклась на листве кустов, на стволах деревьев… Скоро я увидел не пятна, а длинные кровавые следы, как будто здесь волокли по траве и камням мертвые тела. А потом я нашел овраг, заваленный только что срубленными деревцами. Я сразу понял, что это могила тех, кто не успел бежать, подобно мне. В безумной надежде, что кому-то могло все же повезти, кого-то сбросили в эту могилу еще живым, я принялся растаскивать завал. Убийцы, впрочем, не слишком заботились скрыть следы своего злодеяния. Убрав всего два деревца, я увидел пять трупов, небрежно сброшенных друг на друга, залитых кровью. Шестым мог оказаться я…

Мои сотоварищи уже застыли в тех же нелепых, изломанных позах, в каких они были свалены в яму. Не скрою, я зарыдал, стоя над ними, – зарыдал от горя и отчаяния, от сознания собственного бессилия, слабости, неприкаянности. Было мгновение, когда я пожалел о том, что смог сбежать, но тотчас преодолел эту недостойную слабость. Я жив, и если смогу, я отомщу хоть кому-то из подлых убийц, даже если это будет стоить мне жизни! Я должен это сделать! Но, чтобы воплотить эту отчаянную мечту, надо было выбраться из леса и найти какую-то помощь. Я хотел пойти к Додонову, но путь в его дом лежал по самым оживленным, людным улицам. И в эту минуту я вспомнил вас, Владимир Петрович, – проговорил Красносельский, однако взгляд его вдруг скользнул ко мне, и у меня дрогнуло сердце. – Я запомнил то, что вы рассказывали о вашем доме на Крестовой улице. Я… я видел этот дом еще до того, как мы устроили налет на Дюльбер… случайно…

Глаза Красносельского снова вильнули в сторону, бледное лицо порозовело, и я так же отчетливо, как если бы он признался в этом вслух, поняла, что к нашему дому он приходил для того, чтобы увидеть меня! Сердце тревожно стукнуло. Почему-то я ощутила в это мгновение не радость (что было бы вполне естественно, ибо Красносельский мне нравился, очень нравился еще с Одессы, а в образе Лихачева он очаровал меня своей дерзкой храбростью), – да, не радость ощутила я, а тревогу и даже страх. Это было вещее чувство, я словно в будущее заглянула, но тогда, конечно, не понимала этого.

– Я снова завалил трупы моих несчастных товарищей уже подсохшими ветками и деревцами, и вдруг, словно это они услышали мою клятву и решили помочь в ее осуществлении, просветив мою голову, я внезапно сообразил, в каком направлении мне идти, чтобы попасть в Ялту. Само собой, мне было совершенно ясно, что я должен войти в город ночью, но я почти не помню, как избыл этот день. Вроде бы я где-то раздобыл ряднину, которой перевязал свои раны, чтобы не оставлять кровавых следов, но не помню, где и как. Робко надеюсь, что меня никто не видел, а если и видел, то промолчит, и я не навлеку на вас беду…

«Одна баба его бачила биля своёго огорода! Цэ був чоловик, увесь в руде[62]. А у нее шо-то на веревке сушилось, ряднина якась чи шо, так он тую ряднинку – цоп да обратно в лес – шасть!» – вспомнились мне слова Ульяны, но я не стала их передавать Красносельскому, чтобы не волновать его. Может быть, эта Фроська, которая продает на базаре насиння, смилостивится над несчастным и не донесет на него? Хотя и доносить не надо. Конечно, не только Ульяне она разболтала об окровавленном «чоловике» – вся округа небось гудит, полнится слухами. Ладно, если они дойдут только до немцев, а если на след беглеца встанут те, кто убил его товарищей? Если они захотят довершить начатое?

Но мы ничего не могли поделать, никак не могли повлиять на развитие событий, оставалось только надеяться, что все обойдется, что Бог нам поможет.

* * *

Прошло несколько дней. Мы очень беспокоились о будущем Красносельского, да и о своем тоже: боялись, что слухи о его побеге все же разойдутся, и однажды к нам неожиданно нагрянут или власти – днем, или большевики – ночью. Мама взяла в привычку каждый день ходить на базар – средоточие всевозможных городских сплетен и слухов; отец сиживал в кофейнях, где тоже можно было узнать самые разнообразные новости.

Расстрел офицеров обсуждали, но вину за это возлагали на немцев. Сначала разговоров было много, потом поубавилось.

Когда родители уходили, за Красносельским присматривала я. Сидела рядом с ним, читала ему; мы переговаривались о том о сем, он рассказывал о своей семье, оставшейся в Москве (никаких вестей о родных у него не было с начала года, когда он покинул Москву и отправился в Одессу); иногда мы просто молчали, и это молчание нас не тяготило. Его изорванные, окровавленные вещи пришлось сжечь, но отец потихоньку, в разное время, покупал для него на толкучке поношенные штатские вещи, и я починяла, латала их, укорачивала и ушивала то, что было велико.

Додонов иногда посылал мне записочки с приглашениями на домашние концерты или в театр, телефонировал нам, однако я постоянно отказывалась. Меня не отпускало беспокойство, что, если я уйду из дому, с нашим «постояльцем» может приключиться какая-то беда. Даже присутствие родителей не казалось мне достаточно надежной охраной для него! Поэтому мы постоянно отвечали Додонову, что я нездорова или устала, и если он решил, что я избегаю его общества из-за того нашего разговора в Ливадии, – ну что же, он был вправе так думать, потому что в этом была доля истины.

Но только доля. На самом деле причина была в другом… в другом человеке. Причина была в Красносельском!

Я не отдавала себе отчета в своих чувствах – я только знала, что хочу быть рядом с ним, что, лишь глядя на него, разговаривая с ним, ухаживая за ним, готовя ему еду, читая ему, починяя его одежду, я чувствую себя счастливой.

Ночами одиночество сжигало меня. Нет, это не было плотским томлением – по общению с Красносельским томилась моя душа. Я полюбила его, но это было совсем иное чувство, чем то, что я испытывала некогда к человеку, ставшему моим мужем, – к Тобольскому. Вот теперь вполне сбылось то, чего так хотели для меня родители: я совершенно забыла о нем, я забыла самое имя его, вообще не вспоминала об этой своей жизненной трагедии! Я словно заново родилась на свет: родилась юной, невинной и беспечной девушкой, не имевшей никакого опыта общения с мужчинами: непосредственной, оживленной, веселой – и в то же время робкой и застенчивой. Я наслаждалась общением с Красносельским, как наслаждалась бы солнечными лучами, прекрасной музыкой, красотой цветущих яблонь, свежим ветром, сиянием звезд, лунными лучами, пронизывающими сад, сверкающей свежестью моря. Моя любовь была исполнена радости, и я не хотела омрачать ее ничем, что могло бы мне напомнить ту тьму, которая прежде сопровождала меня и отравляла мне каждый миг жизни.