Я – сломался.

– Что мне нужно сделать, чтобы выйти отсюда?

– А вот придет Меланья – тогда и выйдешь. Да гляди мне! Ты у нас теперь на крючке. Кандидат в обезьяны... Мы, конечно, никого не неволим. Но если подойдешь нам окончательно – тогда извини...

– А это кто же определил – подхожу я или нет?

– Мастер-О тебя тут разок видел, – неохотно сознался мальчик-обезьяна. – Он, как жить тебе дальше, и укажет. Сам понимать должен: мы на права человека не покушаемся. Но если есть «права человека», так наверно и «права обезьяны» должны быть? Вот их-то мы тебе, мил-человек, гарантируем полностью!

Все сжалось-разжалось быстро, резко, как пружинка из механической детской игрушки.

Пришла, ушла и опять вернулась Меланья, сгоряча названная мною Карменситой. Мы всласть поговорили, дали друг другу три-четыре обещанья, больше походившие на торжественные клятвы.

Все было определено и подписано за два часа.

Я понял, что попал на крючок крепко, что придется мне батрачить на новых хозяев, может даже придется влезть на время в обезьянью шкуру... Понял: жизнь моя снова, как в далекие советские времена, становится цепью тяжких зависимостей!

Уходя, я оглянулся.

Висел на крашеной желто-зеленой лиане оранг в черных трусах, откидывала поминутно синий локон Меланья-Карменсита, к прутьям клетки прилипал и как-то слишком уж по-человечески улыбался зондский макак, ловко повязавший вокруг шеи тщательно выглаженный пионерский галстук.

2

Жизнь моя закрутилась воровской, подземной «обезьяной»!

Стало ясно: нас тоже, как тех «лохов» и «фраеров» заманивают в какую-то современную «большую игру», демонстрируя невиданные выигрыши.

Однако выигрыши эти были пусты, беспочвенны, обманны! И от этого обмана жизнь стала противной и жалкой. Дурно пахнущей стала и безнадежной!

Может, как раз из-за такой безнадежной жизни запах древнего дочеловеческого томленья стал исходить от некоторых наших городов. От городов, которые я любил и люблю, и для которых желал бы, конечно, совсем иной участи.

Не таков, однако, Тамбов! Здесь пахнет вздорно-розовой цветочной кашкой, воскресной бандитской нежностью, чуть – инфекционной больницей, слегка – заморским, сбрызнутым ароматическими водами, вокзалом. Вполне уважаемые запахи!

Как раз продираясь сквозь эти густовато толпящиеся запахи, мы с Меланьей шли к Мастеру-О.

А до этого в Москве мы все по-человечески (а вовсе не по-обезьяньи!) утрясли-уладили.

Договорились: я не буду больше делать новые выборки и информационные сводки для ООО, не буду больше просматривать кандидатов, и указывать на будущих жертв не буду! Потому, как нет у меня к этому ни малейших способностей. Трудней было договориться о личном: и я, и Меланья вдруг почувствовали друг к другу расположение, которое при иных обстоятельствах вполне можно было бы назвать и любовью.

Но Меланья и слышать про дохлое словцо не желала!

«Сначала – дело, дело – сначала», – исступленно твердила она. – «Лучше я сама жертвой стану, чем принесу в жертву наши принципы!»

Покусывая меня за ухо и плача, Меланья твердо обещала: зашивать в шкуру меня в Тамбове не будут. Ну разве только она сама, если ей сильно захочется, на меня кусочек шерсти наклеит когда-нибудь! Ну может – разок в месяц...

На службе я взял командировку, и мы поехали за «вольной» (то есть за окончательным решением моей судьбы) к Мастеру-О.

Ехали – для введения в заблуждение спецслужб – в разных вагонах. Иногда, впрочем, Меланья-Карменсита в мой плацкартный вагон (с трудом выполненное мной условие) заглядывала.

Через некоторое время после того, как Меланья исчезала, мне начинало казаться: все что было – ерунда, – я свободен, свободен! Свободен в выборе жизненных путей, свободен в любви!

Но... Стоило упереть глаза в конец плацкартного, насквозь проглядываемого вагона, как я видел высокого и сильного, правда с каким-то очень уж блеклым лицом лохотронщика, который на самом деле оказался сторонником NVEKa (Noveishego Vsemirnogo Eksperimenta).

Лишь однажды блеклый на полчаса отвлекся: затеялась в конце вагона какая-то дуриловка, какая-то новая лотерея или игра. Забыв про свой NVEK, мой охранник ринулся в игру с головой. Я тут же схватил плащ, портфельчик – и давай Бог ноги!

Я был пойман скоро, очень скоро! В поезде ехали еще два бойца из бригады Мастера-О. С позором, с тайным щипками и многозначительными оплеухами был я усажен на прежнее место.

Лучше нету того свету! Того, где за порогом бытия светятся таинственные огни, тихо позвякивают отворяемые святым Петром затворы обезьяньих вольеров, где люди забывают свой язык, долго и сладко молчат, лишь иногда перекликаясь односложным лепетом губ, мимикой лиц, где нет долбящей темечко информации и политические партии находятся под тяжкой могильной плитой, под строжайшим запретом...

Но и наш свет ничего, конечно. Особенно, как уже говорилось, весной. И тогда – когда дышит тебе в щеку любовь.

Мы с Меланьей шли по весеннему (так и хочется написать: «вешнему») Тамбову. Шли, обминая великолепные лужи, поглядывая на основательные краснокирпичные госпиталя, на соблазнительно скругленные колонки домов века XIX, на милых и смешных провинциальных прохожих.

При этом мне все время казалось: сейчас Меланья отпустит двух човгающих далеко позади лохотронщиков, мы с ней двинем в полупустой ресторанчик средней руки, там она приклонится к вазочке, к цветам, потом благосклонно пустит за наш стол какого-нибудь ошалевшего от ее лиловых волос тамбовского заводчика, тот напоит нас крымским «Черным доктором», попотчует севрюгой... Весна, весна ведь!

«Мастер-О, 1949 г. р., окончил МТИМО. Работал корреспондентом в Латинской Америке и в Индонезии. С 1999 года в оппозиции любой возможной власти.

Абсолютный классик политической мысли XX века. (По классификации NVEKa – Мастер ОТО.)»

Суть учения – в постепенном и полном слиянии человека с дикой средой. В таком новом качестве человек и обязан продолжить борьбу за производство новых видов живых форм. При этом естественный отбор должен быть заменен – научно-естественным. То есть человек отбирает сам! Нужный вид – стимулируется. Ненужное – выбраковывается. На возможный провокативный вопрос: «А если ошибетесь?» – мы отвечаем: «Наука масс не может ошибаться! Именно потому, что ее создают полностью уравненные по таланту и интеллекту люди. Никто, никому, ни в чем не завидует, свои проекты первыми не сует! Никто возвышаться над другими не смеет! Если виды произойдут – значит так нужно материальной среде. Если нет – значит вовсе не человек венец природы, а обезьяна!

Почему? А почему бы нет? И та и тот – животные! А если животные, то все они природе нужны одинаково. Во всяком случае: не по образу и подобью Божьему, а по образу и подобию обезьяны – слеплен человечишко! Доказательства? Войны – раз! Все прочие катаклизмы – два, три, четыре и пять! Отсюда вытекает: суть жизни есть борьба за справедливое распределение благ по видам.