но и сами новгородцы просили митрополита применить свою власть в отношении псковичей [Борисов 1999: 247, 276–277]: они тоже не хотели пострадать от монголов, да и самостоятельность Пскова не могла прийтись им по душе. «…по ходу обстоятельств видно, что псковичи приняли и решились его (Александра. – Р. С.) защищать не из какого-то чувства сострадания к изгнаннику, но они имели тут в виду свои ближайшие интересы» [Борзаковский 1994: 255]. Потому всем мероприятиям, направленным против Пскова, содействовал архиепископ Моисей, который мог иметь симпатии к Ивану Даниловичу лично и Москве после своей хиротонии в этом городе [Черепнин 1960: 502], а особенно после помощи Калиты в избежании татарского разорения во время Федорчуковой рати [Борисов 1999: 280–281], в ходе которой пострадали лишь Новоторжские волости, принадлежавшие Александру Михайловичу как великому князю Владимирскому [Кучкин 1984: 155]. То есть Моисей в данном случае руководствовался не только личными привязанностями, но и выражал волю новгородцев. А это означает, что на Руси существовали другие, кроме Калиты, достаточно влиятельные силы, желавшие удаления Александра из Пскова.

Едва ли верно мнение Б. В. Кричевского, что отлучение было наложено лишь после того, как была получена информация о невозможности взятия Пскова дошедшими до Опоки сводными русскими войсками. Чтобы понять неприступность Пскова, не нужно было ходить в Опоку: это и так было очевидной истиной (достаточно вспомнить о результатах усилий немцев и литовцев). Скорее, Калита обратился к митрополиту, просто узнав о желании псковичей отстаивать своего князя до конца. Вместе с тем представляются ценными наблюдения Б. В. Кричевского о дополнительных побудительных мотивах действий митрополита. Для Византии было характерно неотделение государства от церкви, а государственную власть представлял тогда именно Иван Калита (и, добавим, Александр Суздальский). Кроме того, существовал прецедент – поддержка Москвы Петром [Кричевский 1996: 100, 103].

В качестве резюме необходимо отметить, что политические таланты Калиты позволили ему завершить Псковскую кампанию «с наименьшими потерями для всех ее участников» [Борисов 1999: 283], в том числе и для Александра Тверского, не потерявшего ничего (если не считать, конечно, морального ущерба в результате отлучения от церковного общения). Это была, если можно так выразиться, самая «талантливая» усобица во всей истории Руси монгольского времени. Но без помощи митрополита Феогноста избежать кровопролития, конечно, не удалось бы. Псковичи умели защищать свою землю, и немало людей сложило бы свои головы в борьбе. При всем этом объективно митрополит оказал услугу Москве, хотя, возможно, это и не было его целью.

Вернувшись из Новгорода, Феогност отправился вскоре на Волынь и в Галицию. Сюда, на юг, к Феогносту приходили послы Ивана Даниловича с просьбой разрешить строительство неподалеку от своего двора церкви Св. Спаса Преображения и перенести туда же монастырь из-за Москвы-реки [ПСРЛ, т. X: 203–204; ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 45–46]. Князь постарался как можно более возвеличить новую обитель сравнительно с другими, для чего предоставил ей большую материальную помощь, а ее глава получил сан архимандрита, что было редкостью [Борисов 1986: 61]. Причем архимандрития в Москве была не просто титулярной, за ней стояли какие-то «реальные административные функции главы московских монастырей…» [Щапов 1989а: 162]. По нашему мнению, целью этих действий было привлечение симпатий монашества. Кроме того, «основание монастыря при княжеском дворе имело то немаловажное удобство, что оно позволяло князю всегда быть в курсе всех монастырских дел, выявлять среди монахов толковых и преданных людей для замещения различных церковных должностей» [Борисов 1986: 61]. Иноческие обители были очагами просвещения, учености на Руси, и потому «учреждение монастыря в стенах Кремля равнялось в известном смысле учреждению просветительского училища» [Забелин 1990: 79]. Кроме того, есть весомые основания предполагать, что именно при этом монастыре получило развитие московское летописание, которому Иван Калита уделял особенное внимание [Муравьева 1983: 153–144].

С другой стороны, перевод архимандритии ближе к княжескому двору дал повод Я. Н. Щапову полагать, что это событие означало важную веху на пути подчинения монашества Московскому княжескому дому. Более того, ученый даже соотносил его с ликвидацией должности тысяцкого в 70-х годах XIV в. как вехой в подчинении посада [Щапов 1989а: 162]. Такой подход, на наш взгляд, сильно преувеличен, поскольку и митрополичья власть, и подчиненное ей черное духовенство в этот период продолжали сохранять прежнее положение, которое было еще достаточно независимым по сравнению с реалиями будущего.

Феогност, действительно, едва ли изначально был причастен к этой акции князя [Борисов 1986: 60], но без его санкции как епископа данной области основать монастырь было нельзя. Митрополиту было выгодно существование богатой обители, да еще в подконтрольной лично ему земле. Объективно это, безусловно, было выгодно и Москве. Феогност вновь сыграл на руку Калите, который так умело делал выгодные для себя предложения, что митрополит не мог от них отказаться (отлучение Александра, строительство храмов, а теперь основание (или перенос?) обители). Архимандрит Иоанн, возможно, был переведен в Спасский монастырь из Ростовского Антониева монастыря, это, конечно, также требовало санкции митрополита [Борисов 1999: 366–367]. Иван Данилович понимал силу русского иночества, и неудивительно его желание не противопоставлять себя ей, а, наоборот, постараться использовать ее в своих целях (вспомним о постройке церкви Иоанна Лествичника и дне закладки придела Поклонения веригам св. апостола Петра). Разумная политика в отношении монахов позволила Москве уже при внуке Калиты Дмитрии сделаться центром реформы монастырской жизни, осуществленной митрополитом Алексеем[217].

В 1330/1331 г. был пострижен в схиму архиепископ Моисей Новгородский, восемь месяцев город был без владыки. В итоге был избран Григорий (в монашестве Василий) Калика, который и отправился к митрополиту на Волынь за поставлением [НПЛ: 99, 342–343]. Едва ли отставка Моисея была прямым следствием возмущения новгородцев его участием в акции против Александра Тверского, как полагает Б. В. Кричевский. Действительно, интердикт был событием неординарным и вызывал неоднозначную реакцию [Кричевский 1996: 101], новгородцы могли опасаться применения в будущем отлучения против них самих. Но в то же время архиепископ, сотрудничая с митрополитом, лишь осуществлял волю Новгорода, ведь в источниках нет сообщений о поддержке им Александра. Напротив, новгородская рать сопровождала Калиту в его походе на Псков [НПЛ: 98, 342] (приютив у себя Александра Михайловича, псковичи тем самым бросили вызов не только Орде и другим русским князьям, но и Новгороду). Другое дело, что интердикт стал воплощением на практике исключительных прав митрополита, который, прибыв в Новгород, присвоил себе функции местного архиепископа. Феогност мог также вершить в городе свой суд, чем в будущем будут так недовольны новгородцы [Соколов 1913: 280–281]. Это определило неоднозначное отношение горожан, вызвало некоторое недовольство владыкой, и отношение к Москве стало более осторожным. Видимо, чрезмерное сближение архиепископа с Иваном Калитой