– Ты только проснулся, дорогой? Или рад меня видеть?

– Да, а где твоя девушка, кстати?

Кто-то из его прихвостней заржал.

– Понравилась? Она тебе понравилась? Завидуешь?

Я отмахнулся и пошел подальше от них. Пришлось еще минут двадцать или больше ждать у стеклянных дверей, пока вход в метро не откроется. Я стоял, стучал зубами с этим платьем в штанах, пока двое бомжей дрались в переходе. Потом им надоело, они просто сели и переругивались. Дверь открылась. Мне казалось, что мент слишком пристально на меня смотрит и сейчас спросит паспорт. Ничего не случилось. На эскалаторе я наконец решился вытащить это платье из штанов. Немного разглядел его. Такая маленькая, легонькая вещица, украшенная разноцветными пайетками, довольно пошлый вечерний наряд. Стоит около восьми тысяч рублей. Я думал, что хрен с ним, с Димкой, подарю лучше Лене это платье, а он пусть идет в жопу. Но Лене оно не подошло.

После работы Димка доехал до Медведково – у меня-то был выходной, – и я отдал ему платье у метро.

– Ну ты и тип, – сказал я. – Не буду с тобой выходить в ночь.

Он только улыбнулся и ткнул меня в плечо.

У меня появился еще один друган с работы. Парня звали Кирилл Бурыгин, он был очень флегматичный и обаятельный, а выглядел как король модников, которого достали из помойки. Лет ему тогда было совсем немного, вроде девятнадцать. Если было известно, что Пушкин не заночует дома, мы воровали водку и вино в магазине «Патерсон» и устраивали мощную пьянку у меня на кухне. Лена пила совсем немного, приглядывала за нами, кормила соевым мясом и рисом, смеялась и пугалась одновременно, когда мы начинали выпрыгивать в окно со второго этажа.

– Десантура! – кричал друг Бурыгина и летел в окно первым.

Я слышал его удар о землю, вставал на подоконник и крутил сальто на ветви дерева. Потом с плеском и смехом падал в осеннюю лужу.

– Эй, бляди! – слышал я сверху голос Бурыгина, и он, очень худой и длинный, в развевающейся клетчатой рубашке, медленно и страшно падал сверху. Иногда при нем была какая-нибудь девчонка, которой он лениво присовывал у нас за шкафом, пока я проделывал то же самое со своей Леной или уже спал. Одна такая пьянка сильно растянулась, кажется, до трех ночи.

Уволился я совсем неожиданно. Полдня отработал при квадратной голове и попробовал отпроситься, но, несмотря на то что работников было много, а работы мало, меня почему-то не отпустили. Я злился и ворчал. Бурыгин стоял на примерочной и тоже мучился от бодуна.

– Постой за меня, – сказал он. – А я выйду покурить.

– Если опохмелишься заодно.

– Обязательно.

Это правило, которое почти все нарушали: нельзя просить кого-то подменять тебя, если стоишь на примерочной. Просто отстой свой час, а потом иди на перекур. И вот нарисовалась эта беременная продавщица, и когда Бурыгин вернулся после перекура, она протянула ему бумагу и ручку. Это еще че за хуйня? – спросил Бурыгин. Пиши объяснительную, сказала эта беременная стукачка. Я со школы таких людей не видел, думал, их во взрослом мире нет. Они где-то умирают в подростковом возрасте, на худой конец, во времена студенчества. Я разозлился не на шутку.

– Как ты можешь быть такой падалью? У тебя же ребенок в животе.

Она посмотрела на меня как на пустое место. Я попросил принести листок бумаги и ручку для меня тоже.

– Я доставлю тебе удовольствие, – сказал я.

Бурыгин смотрел с ленивой тревогой. Я вывел: «Прошу уволить меня по собственному желанию». Так все и развалилось. Через какое-то время гопника Димку прижали, и он ушел в армию, кому-то из работников дали условный срок. Может, мне повезло, что я не смог провернуть это дельце с кожаными куртками. Бурыгин и Митя тоже недолго проработали там. Но я все же скучал по должности, до которой не добрался. Часто видел в пьяном полусне, как оформляю ночами витрины, как езжу по разным магазинам, иногда приезжаю в тот топшоп, где работает Лена, застаю ее, как раз когда у нее кончается смена. Следующую работу мне не скоро удастся найти.

На несколько дней установилось бабье лето, и мне неожиданно написал Зоберн. Я приехал на встречу на полчаса раньше, сидел в центре под памятником Пушкину. Легкое похмелье стало привычкой, и оно не мешало радости от хорошего дня. Я был отлично одет, выбрит, подстрижен, у меня на днях вышел альбом, и о нем в сети появлялись сплошь восторженные отзывы. «Это не музыка, это – философия». Или «„ночные грузчики“ – по-настоящему новое слово в искусстве». «Современные поэты Енотов и Алехин записали по-новому мозгодробительный альбом». «Отцы экзистенциального хип-хопа» – кажется, нас даже стали так называть. Еще по случайности примешивали к жанру «абстракт хип-хоп», но это нам не очень нравилось. Говорят, абстрактное мышление – это очень даже хорошо, но в нашем альбоме как раз не было ничего абстрактного. Даже мой отец написал, что чувствуется проделанная работа и что он не ожидал от меня (нас) такого уровня стихов.

Так что удавалось справляться с похмельем, имелись костыли из признания и лести. Оставалось еще немного денег от последней зарплаты, и я думал их сегодня пропить.

– Давно ждешь? – спросил Зоберн.

– Да не особенно. Я же почти всегда приезжаю раньше.

– Синдром провинциала? – усмехнулся он. На нем были очки, туфли и дурацкая джинсовка. Так и должен был выглядеть писатель в моем понимании.

Мы пошли гулять, и Зоберн рассказал, как скатался в США. Я тоже подавал заявку на участие в этой программе. Суть была в том, чтобы выбрать самого великого русскоязычного писателя до тридцати пяти. Конечно, этот жук обыграл меня. Обошел всех, чтобы опозориться.