под собой кое-какую почву. Уже тогда казахская литература имела в своем активе талантливые и принципиальные литературно-критические статьи и даже литературоведческие книги, но они принадлежали перу писателей, для которых критический жанр не был основным делом их жизни, перу зачинателей казахской советской поэзии и прозы. Что же касается крайне немногочисленных литераторов, занимавшихся преимущественно критикой, то среди них находились фигуры бесспорно достойные этой грустной характеристики. Например, «критический вождь» КазАПП Каипназаров прославился тем, что свои погромные статьи он зачастую писал, даже не перелистав произведений, которые подвергал уничтожительному разносу, — только расспросив о них знакомых и «соратников». В соответствии с традициями рапповской критики он неустанно вскрывал «социальное лицо» молодых советских писателей Казахстана. После его хирургической операции — главным ее инструментом была примитивная дубинка, так сказать, критический соил — эти лица выглядели однообразно зловеще. Под пером Каипазарова убежденными проповедниками реакционной феодально-байской идеологии оказывались и Мухтар Ауэзов и Сакен Сейфуллин.

Так что мнение каратаевского учителя было продиктовано отнюдь не одной наивностью.

«На меня эти разговоры действовали удручающе», — вспоминает Мухамеджан Каратаев. К счастью, вскоре он прочел одну из последних, предсмертных уже, статей Анатолия Васильевича Луначарского «Мысли о критике», и она укрепила замыслы юного студента. «Я тогда понял, — говорит он: — критика — это благороднейшее поприще. И еще я понял: стать критиком в Казахстане — значит поднимать целину».

Конечно, глубоко продуманные и прочувствованные слова первого наркома просвещения о значении и важности его любимого жанра должны были произвести сильное впечатление на студента-филолога, мечтавшего посвятить себя деятельности литературного критика. Но я не сомневаюсь, что Каратаев выбрал бы тот же жизненный путь и не попадись ему именно тогда статья Луначарского. Не сомневаюсь потому, что Мухамеджан Каратаев — ярчайший пример критика по призванию, потому что для него литературная критика — дело жизни.

За годы своей литературной работы Мухамеджан выступал и в качестве переводчика, и в качестве очеркиста, и даже романиста, однако критика, литературоведение, эстетическая наука всегда оставались для него главным полем боя за утверждение своих идеалов — идеалов коммуниста. Но даже не в этом главное подтверждение его строгой верности своему призванию. Жизненный путь Каратаева был труден, порой драматичен, однако ничто не могло заставить его свернуть с выбранной раз и навсегда дороги.

Ему не было еще тридцати лет, когда он оказался в роли руководителя республиканской писательской организации. Затем суровые обстоятельства заставляют его совершенно отойти от литературных дел. Через несколько лет — недолгая передышка. Каратаев преподает в сельской школе казахский язык и литературу. Он немедленно берется за перо литературоведа. Аудитория его сузилась невероятно — вместо сотен тысяч читателей центрального журнала — пятьдесят-шестьдесят слушателей в колхозном клубе. Но он так готовит для этой скромной аудитории доклады об Абае и Джамбуле, что десятилетие спустя они без всяких правок и дополнений входят в его книгу, за которую автору присуждается ученая степень.

А когда Каратаев окончательно возвращается в Алма-Ату, то он сразу же с огромной энергией включается в литературную работу. Статья за статьей, книга за книгой. Степень кандидата, степень доктора филологических наук, избрание в члены-корреспонденты Академии наук КазССР. Огромная работа и в Институте литературы и искусства им. М. О. Ауэзова и в качестве главного редактора первой в истории казахского народа энциклопедии. Сотни печатных листов, и все они принадлежат большой литературе. Это подлинная литературная критика — умная и страстная, принципиальная и эрудированная, полная неожиданных открытий и глубоко убеждающих выводов. Она обращена и к специалистам и к массовому читателю. «Принимать участие в воспитании советского человека должен и критик, — говорит Каратаев. — Если критика отстраняется от выполнения этой задачи первостепенной важности, она превратится в узколитературное „ведомство“ для „обслуживания“ писателей». У самого Каратаева такого сужения поля критической работы не бывает никогда. Он гармонично соединяет в себе вдумчивого исследователя литературы и боевого партийного публициста.

Попробуем разобраться, в чем тайна нерушимо высокого авторитета критика Каратаева, в чем причина общей любви к нему писателей — и старых и молодых, принадлежащих к самым различным художественным школам и вообще-то обычно не проявляющих особо нежных чувств к представителям критического цеха.

Ну, прежде всего тут, разумеется, следует сказать о горячей и умной любви самого Каратаева к литературе вообще и к родной литературе в первую очередь, той любви, которая чувствуется в каждой строке его сочинений.

Для Каратаева литература — живое, растущее дерево, вольно текущая могучая река (эти образы не раз появляются на страницах его книг). Он никогда не старается вогнать ее в прокрустово ложе отвлеченной схемы, не предъявляет к ней в общем-то, может быть, и правильных, но слишком абстрактных требований. Он борется за то, чтобы литература с наибольшей отдачей служила нашей современности, но отчетливо понимает, как недопустимы здесь упрощенчество и догматизм. Он говорит: «Изображая эпоху Чокана Валиханова, можно создать произведение большого дыхания, которое поможет читателю осмыслить и решить проблемы остро современные, и, наоборот, обратившись к наисовременнейшей, скажем, колхозной теме, можно ограничиться перепевами давно сказанного».

Вместе с тем для критика аксиома, что уже самый выбор темы, вживание в нее, осмысление ее являются показателем мировоззренческой зрелости автора, его способности мыслить «с веком наравне». В одной из статей Каратаев рассказал, что Мухтар Ауэзов задумал обширный цикл из семи романов, которые должны были отразить столетний путь казахского народа. Этот цикл, продолжающий «Путь Абая», был тщательно обдуман замечательным писателем. Но, подчеркивает критик, «отодвинув заготовки очередных романов, Ауэзов по велению сердца сел за осуществление седьмого — современнейшего романа. Этого ждал народ. Это диктовалось условиями строительства коммунизма в стране. В Ауэзове говорила не только писательская совесть, но и государственный ум». И этот выбор, не просто давшийся художнику, в какой-то мере наступавшему тут «на горло собственной песне», привел к большой победе — посмертный роман Мухтара Ауэзова «Племя младое» активно вмешался в действительность, помог решению важнейших народнохозяйственных вопросов.

Такое ясное понимание диалектики свободы творчества могло быть рождено только умной любовью к литературе.

Трудно разбирать отдельно черты творческого облика Каратаева, их не разложишь по полочкам, они существуют вместе, переходят одна в другую, образуя живое лицо. Но все-таки необходимо сказать о широте его взглядов, позволяющих ему видеть в малом большое и в общем — конкретное, позволяющих охватывать сложнейшую картину литературного процесса в целом и прекрасно различать в этом процессе роль отдельных писателей, отдельных произведений. Мухамеджан Каратаев принадлежит к тем — увы, не так уж многочисленным — критикам, у которых любая, самая маленькая, рецензия проблемна, поднимает важные вопросы литературы и жизни, а любая теоретическая статья,