чем уродливее правда жизни – черт бы ее побрал! – тем больше она похожа на реальную действительность и тем меньше нужно придумывать. Ты помнишь наше детство? Помнишь семью Джексонов, которая жила рядом с нами?..

Майкл промолчал.

– По-о-омнишь!.. – Алан широко улыбнулся, откинулся на спинку стула. – Помнишь, как папа-Джексон, этот «доходяга Саймон», приходил к себе домой пьяным и бил жену и детей? Кто хоть раз заступился за них?.. Никто! А когда этот проклятый «доходяга» притащил в салун своего восьмилетнего сына Питера и, под общий гогот, напоил его виски до кровавой рвоты, кто попытался остановить его?

– Мэри Джексон.

– Да, мать Питера. А Саймон бил Мэри ногами и все снова смеялись. Люди так устроены, что если они не считают за человека какого-то мерзавца, то они примерно так же оценивают его близких. – Алан подался вперед, оперся локтями на стол и приблизил свое лицо к потупленному лицу брата. – Скажи мне, Майкл, если бы ты сейчас оказался в том проклятом салуне, ты пристрелил бы Саймона?

Майкл кивнул.

– Ну а тогда в какую же правду ты веришь на самом деле? Оказывается, она в одном патроне, Майкл, а ее наконечник – пуля – похож на чертову пирамиду или гору, о которой я уже говорил.

– Ты прав, Алан, я бы выстрелил… Но в пуле нет никакой вершины и никакой правды.

Алан усмехнулся.

– Ты читал мои книги, Майкл?

– Да.

– В них есть правда?

– Нет. Вспомни хотя бы Ховарда Уэсли. Его убила не пуля и не придуманный сложный сюжет, а камень, который я случайно сдвинул с места.

– Ты намекаешь на Божий промысел?

– Я этого не говорил. Но наш мир, вообще-то, очень загадочная штука, Алан. Тем более что все, кто прикоснулся к золоту Уэсли, действительно умерли. Кроме нас с тобой…

– И поэтому ты отдал все свое золото? Подчеркну – все. Ты хотел выжить?

– Нет, тут другое, Алан. Я просто понял, что не могу отдать только часть.

– Но жить-то – выжить! – ты хотел или нет?

– Тогда я не думал об этом.

– Он не думал! – Алан грохнул кулаком по столу. – Да ты вообще умеешь думать или нет? Давай снова вернемся в салун с маленьким Питером, его матерью Мэри, пьяницей-отцом и хохочущими мерзавцами. Если правды нет в пуле, которой ты застрелил бы Саймона, то где она и в ком?

– В матери Питера, Алан.

Алан на секунду замер с открытым ртом.

– В ком?!.. – удивился он. – В Мэри Джексон, в бессильной и слабой женщине, пытающейся спасти своего ребенка? В женщине, лежащей на полу, которую бьют ногами?

– В ней.

Алан плюнул в тарелку и потянулся за бутылкой.

– Давай выпьем еще, Майкл. Тебе нужно прочистить легкие от табачной пыли, а мне промыть мозги. Ты говоришь загадками и я отказываюсь… Нет, отказываюсь с негодованием и возмущением понимать твои идиотские рассуждения.

20.

Алан проснулся от тихого шороха рядом с постелью. Женская рука поставила на тумбочку большую чашку с дымящимся кофе.

«Нет, я еще сплю», – Алан улыбнулся и отвернулся лицом к стене. Ему было лень открывать глаза, лень думать и даже легкое движение в постели вызывало у него головную боль.

Целых пять минут он бездумно рассматривал темноту перед собой и вдыхал приятный запах чистой наволочки.

«Ох, и дурак ты, Майкл, – наконец ожила в его голове первая мысль. – Конечно, нам обоим нечего было делать в банде Ховарда Уэсли, но если уж так получилось… Все деньги-то отдавать зачем?»

Он лег на спину и открыл глаза. Где-то, совсем близко от двери спальни, засмеялся маленький ребенок.

«А может быть Майкл не дурак, а просто он… ну, тоже как этот ребенок? – Алан привстал на локте и взял чашку с тумбочки. – Майкл всегда был таким… И это я, тогда злой как черт на весь мир, притащил его к Уэсли».

Алан сделал первый глоток и удивился приятному и терпкому вкусу кофе. Марта не пожалела ликера и уже через пару минут в голове Алана здорово посветлело. Он поднял чашку, опрокинул ее и, снова улыбаясь, стал ловить открытым ртом последние капли.

«Пора вставать. Пора уезжать в Нью-Йорк и начинать все сначала. Жаль, что я не ответил на письмо Гирланда… Старик не забыл меня, когда уехал из Лос-Анджелеса. Кажется, он написал, что у меня есть отличный шанс переделать пару повестей в пьесы и поставить их на сцене. Но вместо работы, милый Алан, ты предпочел сладкую жизнь провинциального гения-изгоя…»

Марта хлопотала на кухне. Он охотно улыбнулась Алану и кивнула на стол.

– Садись и ешь.

Алан сел и скептически обозрел несколько полных тарелок.

– Это не завтрак, это три ужина для ковбоя проскакавшего сто миль. Марта, а можно еще кофе и все?

– Можно. Но разве писатели не завтракают?

– Нет, они предпочитают кофе по вашему рецепту.

Марта засмеялась.

«А она ведь не такая дурнушка, как кажется на первый взгляд, – подумал Алан. – У Марты чудесная улыбка и красивые, удивительно добрые глаза».

Он вспомнил Мэри Армстронг и поморщился.

«Дура!.. Самая обыкновенная дура умирающая от безделья».

– Как Майкл? – спросил он. – Не ругался меня за то, что я влил в него целую бутылку виски?

– Не очень. Ругать собутыльников – женское занятие. Майкл у меня молчун.

– Он – добрый.

– Я знаю, – в голосе женщины проскользнула горькая нотка.

«Она не только не дурнушка, но и не дура», – решил Алан.

– Марта, прости меня, пожалуйста, за вчерашнее, – быстро заговорил он, взяв протянутую хозяйкой чашку кофе. – Мы долго не виделись с Майклом, и нам было о чем поговорить. Но без виски это вряд ли бы получилось…

Марта кивнула так, словно не только соглашалась с Аланом, но и пыталась отогнать ненужную, навязчивую мысль.

– Знаете, а ведь мы скоро уезжаем, Алан, – со странным, едва ли не дерзким вызовом, заговорила она. – Майклу нужен свежий воздух, и мы договорились с моим братом, что поживем у него на ферме. Отто давно ищет пастуха да и другой работы у него хватает… В общем, нам с Майклом, повезло. А потом, года через два, когда Майкл выздоровеет, мы продадим этот домик и уедем в Лос-Анджелес.

– Купите бакалейную лавку?

– А вы откуда вы знаете? – огоньки в глазах Марты вдруг потухли, и ее лицо стало неподвижным, потерянным и некрасивым.

«Ляпнул, все-таки, мерзавец», – обругал себя Алан.

– Это очень просто, Марта: лучше уж торговать овощами, чем резать и фасовать табак. Ведь правильно?

Он смотрел на женское лицо и повторял про себя: «Ну, не обижайся, не обижайся, пожалуйста!»