решился поднять руку. «Колхиды» и «Татры» тоже нельзя было останавливать: такими солидными машинами, как правило, управляют пожилые опытные шоферы, которым не объяснишь, что моего «Росинанта» взяло и занесло на обочину. Я, скажем, затормозил неудачно, понятно, а меня развернуло и занесло, потому что снег скользкий, а колёса лысые. Совсем без протектора. Ну вот и занесло. А жена, понимаете, сидит и беспокоится… Нет, это им не скажешь. Из-за помпона на берете. Из-за куртки. Из-за Ирены. Никто из городских не поверит, глядя на нас, что она – моя жена. Никто.

И я стал ждать полуторку со стороны города, и хотелось, чтобы она была колхозная. Я ходил по дороге взад и вперед вблизи «Росинанта», – шагах в двадцати он уже не проглядывался в снежной пелене, и тогда становилось тревожно, несмотря на то, что меня по-прежнему не покидало ощущение кануна праздника.

Это осталось невыясненным, припомнил меня рыжий владелец «Запорожца» или нет, – а я узнал его сразу, как только он застопорил перед «Росинантом» грейдер – трехосную махину, выкрашенную в кроваво-бурый цвет. Красное на снегу – зрелище неприятное, в нем таится что-то отталкивающее и раздражающее, но в тот раз я не испытал ни тошноты, ни головокружения, как это обычно случалось, когда я видел красное на снегу.

– Кукуешь? – крикнул рыжий сквозь гул мотора, и мне подумалось, что эта моя тут встреча с ним сильно отдает злорадной насмешкой судьбы над Волобуем. – Не проскочил?

– Буксует, гад!

– Ну?

– Засел вот, как видишь!

– Чувиху, что ль, волокешь в лес?

– Да нет… Жена, понимаешь, захотела дочурке елочку выбрать, – сказал я.

– Свисти кому-нибудь, – захохотал рыжий. – Залазь, покажешь место, где будете пилить елку!

Я влез к нему в кабину. Он с хвастливой небрежностью, чуть было не ударив «Росинанта» выносными колесами, двинулся в лес, опустив нож до основания.

– А потом столкну на чистое место. Бабец ничего? Или так себе?

– Не знаю… Смотри вперед, а то сосну заденешь, – сказал я.

– Неужели свежак? – азартно изумился он.

– Ну, свежак, свежак, – сказал я.

– Мать его впоперек, тогда тем более незачем домой, раз такое дело с собой! – Грейдер он вел как игрушку по столу. – Пни заметны, так что не страшно, – объяснил он мне. – Говори, где завернуть. Может, вон на поляне за теми кустами? Нихрена не будет видно, слышь!

Мы были как сообщники по темному сговору, оскорбительному для Ирены, но я ничего не мог поделать, потому что полностью зависел от этой богом подосланной мне бесстыжей рожи, на которой отображалось всё что хочешь – озорство, мужская поощрительная солидарность и добродушная зависть ко мне. Мы сделали так, как он посоветовал, – развернулись на поляне в стороне от проселка, где зеленой купой темнели кусты можжевельника. Мы объехали их дважды, до дерна счистив снег в отвал от кустов.

– Ну вот тебе и штраса. Подашь тут задом в прогал и… – Лохматый конец фразы рыжий досказал мне на ухо.

Я достал четвертинку и всунул ее в карман его телогрейки.

– Больше ни черта нету, – братски заявил я, – получка будет только завтра, понимаешь? Так что ты не обижайся, пожалуйста, добре?

– Да ладно, – сказал он, – у самого-то осталось что-нибудь тяпнуть?

Мне было бессовестно жаль четвертинки, и он это понял.

– Как же ты без гари будешь? Не! Возьми назад. Бери-бери! Ты ж без заправки не справишься…

Я благодарно сказал ему в душе, что он замечательная рыжая сволочь, и нахально забрал четвертинку назад.

Остатком этого нашего великодня распоряжалась Ирена. Она не разрешила мне загнать «Росинанта» в прогал заросли, потому что в продолговатых радужных коробках лежали елочные шары, а их надо было развесить на можжевеловом кусте, стоявшем в середине купы. В серых бумажных пакетах оказались мои кульки с изюмом, тыквенными зернами и конфетами, что я приносил когда-то ей, и была еще бутылка шампанского, хала и банка маринованных слив. Был еще – первый за все мои тридцать лет! – новогодний подарок мне – ручные часы на белом металлическом браслете. Такие же самые, что я ношу и теперь… Когда она надевала мне их на руку, я глядел на макушку наряженного нами куста, – тогда волей-неволей приходилось подставлять лицо летящему снегу, а он, как известно, быстрей всего тает во впадинах глаз…

В машине я сказал Ирене, что у меня было всего два рубля, и на них вот закуплены пачка сигарет и четвертинка.

– Значит, это водка у тебя звучала? – растерянно спросила она. – Ну и пусть! И хорошо! Всё равно нам радостно!

Было непонятно, кого она утешала – себя или меня, и что́ ей чудилось, когда «звучала» четвертинка…

Тридцать первого мело снизу и сверху, и у подъезда, где я поставил с вечера «Росинанта», образовался сугроб. Было тревожно за нашу «штрасу», за шары на кусте, – их могло посрывать, и было досадно, что январь отделялся от меня еще целыми сутками – пустыми, лишними и ненужными. Я решил, что «Росинанту» лучше зимовать тут, – мало ли когда он может понадобиться, да и вообще будет веселей, если он останется дома, со мной.

Кому-то же надо оставаться со мной?

На улице мело во все концы и пределы, и на автобусной остановке люди жались кучками, чаще всего тесными парами. Во мне всё больше росла тоска и обида на то, что наш с Иреной вчерашний день оказался скоротечным и обманным, – от него ничего не осталось, чтобы в этом можно было жить всегда. Во вчерашнем дне всё было выдумано нами самими, потому что вернулись мы – каждый к себе, поодиночке, в свою «волобуевскую» реальность. И Волобуй, между прочим, никакой не мажордом, а законный Иренин муж, отец ее и своего ребенка. А я – приблуд! К тому же – нищий. Нищий приблуд-пристебай с помпоном на финском берете! Флакона духов не мог подарить ей! Что может быть унизительнее?… А как я принял от нее часы, господи! Растрогался, видите ли, – а того не подумал, что они могли быть куплены на деньги Волобуя! На его выслуженную в тюрьме пенсию!..

Я не стал дожидаться автобуса и пошел пешком, уверив себя, что у меня