на ней серебряная ваза с розой и листом папоротника. До этого мне еще не доводилось ужинать в ресторане.

Он берет меню и говорит:

– Я тебе переведу.

– Да ладно тебе, – говорю я, – французский для меня не проблема.

На его лицо набегает едва заметная тень раздражения. Я испортила ему удовольствие.

Я не полная идиотка. Я вижу, что он поступает так не впервые, для него это обычная практика, что-то вроде ритуала. Этим он и занимается – ведет девушку во французский, испанский, турецкий либо какой другой ресторан, а потом предлагает перевести меню. Меня это не особо напрягает. От мысли о том, что у него было много свиданий с разными женщинами, он выглядит в моих глазах опытным и гламурным. Этакий Роберт Редфорд. Я же чувствую себя другой и даже уникальной – единственной девушкой, которая говорит по-французски. Все это очень волнительно.

Владелец заведения – крупный мужчина с печальным взглядом. Бейджик гласит, что его зовут Пьер, но нам он представляется Питом.

– Этот ресторан принадлежит мне, – говорит он. – В 72-м году я ездил в Париж и до сих пор не могу забыть ощущений, которые навеял мне этот город. Любовь и вино! В итоге мне захотелось привезти сюда хотя бы небольшую его частичку.

– Мило с вашей стороны, – отвечаю я.

А когда он уходит за хлебом, поворачиваюсь к Ирвину и говорю:

– Знаешь, этот вечер мне хочется запомнить во всех деталях.

Потом касаюсь розы и папоротника в серебряной вазе посреди стола и вижу, что и то и другое сделано из пластика.

– Это лишь рекламный трюк, – объясняет Ирвин, – ему хочется, чтобы мы увлеклись и заказали его кесадилью из фуа-гра или что-то в этом роде. Ресторан только называется французским. Смотри сюда!

Он тычет в меню.

– Crock mesieur. Видишь, как написано? С ошибкой.

– А мне нравится, – говорю я, ничуть в этот момент не лукавя.

Потом заказываю кампари, хоть и не французский, но, кажется, достаточно приближенный к нему. Ирвин просит принести ему красного вина. Поскольку почти все блюда в меню мясные, беру свежий салат и фруктовое ассорти на десерт. При этом растягиваю на весь вечер кампари. Не хочу слишком окосеть, чтобы не пропустить ни единой подробности этого вечера. Ирвин выпивает всю бутылку, в чем я не вижу ничего плохого – раз взрослый, значит, ему можно.

Заплатив по счету, он достает из нагрудного кармана пиджака ручку. Сначала я думаю, что ему хочется разрисовать меню, что кажется мне немного грубым, но потом вижу, что он исправляет все орфографические и грамматические ошибки – красной пастой, как учитель.

Когда мы надеваем куртки, Пит подходит убрать со стола, берет меню, и я вижу, как у него вытягивается лицо. В этот миг он выглядит как юнец. Меню наверняка писал сам. Я так и вижу, как он, склонившись в квартире наверху над французским словарем Коллинза, дотошно выискивает каждое слово, снова и снова переписывая от руки перечень блюд.

Уже вечер, а на дворе еще тепло. В лучах уличных фонарей мы идем к его машине.

– Ты его оскорбил, – говорю я.

– Просто люблю, когда все сделано хорошо, а его французский явно оказался не на уровне. Меня это раздражает. Почему его чувства должны быть важнее моих?

Меня переполняет буйное веселье, хотя и не лишенное опаски. Что будет, если я сделаю что-то не так? Он ведь так уверен и в окружающем мире, и в своем месте в нем. Вместе с тем от этого я чувствую себя в безопасности, будто на все вокруг есть ответы.

Ирвин везет нас к себе на квартиру, где мы занимаемся любовью. Это проходит получше ужина, хотя меня всю дорогу мучает голод.

В итоге мы друг в друга влюбляемся, или только я в него, а может, только он в меня – детали так перепутались, что точно уже и не скажешь.

Ирвину нравится думать, что мы с самого начала были предназначены друг для друга. Нравится мысль, что он чуть не устроил грандиозный скандал, увезя из отчего дома семнадцатилетнюю девчонку. А несколько лет спустя ему удается убедить себя, что из Сандайла тогда с ним бежала не Джек, а я. Мне, по крайней мере, приходилось слышать, как он это рассказывает. Позже, когда мы уже живем вместе, ему это кажется романтичным. Ему нравится, что я образованна и умна, но ничегошеньки не понимаю в этом мире. Как и идея вводить меня в курс дел. Какое-то время спустя я узнаю, что ему нравятся женщины с собственным мнением. Много женщин, у каждой из которых оно свое.

Что же до меня, то я, подобно очень многим, скорее всего, принимаю накал страстей за любовь. Мне, наконец, кажется, что это и есть настоящая жизнь.

Я звоню Мии с Фэлконом рассказать, что встречаюсь с одним парнем. Сижу в холле, бросаю в щель таксофона грязно-зеленоватые монетки и тереблю в пальцах шнур. Своей очереди ждут три девочки, так что надо торопиться. Мия, судя по голосу, счастлива.

– А дает тебе быть самой собой?

– Да ему только этого и надо! – отвечаю я.

– Тогда отлично! – говорит Фэлкон, тоже участвующий в разговоре. – Мы ждем не дождемся, когда ты нас с ним познакомишь.

В классическом режиме общения родителей с дочерью-студенткой они все больше чувствуют себя в своей тарелке – до такой степени, что даже могли бы обмануть случайного наблюдателя.

– Думаю, пока еще рановато.

Я даже не могу сообразить, что будет, если я привезу Ирвина в Сандайл. Взор застилает какой-то красный туман.

– А Джек там?

Мы с ней не говорили уже несколько месяцев.

– Нет, она сейчас на улице с собаками, – отвечает Мия. – Но ты не переживай, она на этой неделе тебе обязательно позвонит, вот тогда и наверстаете упущенное.

Я вешаю трубку и уступаю место пухлой девочке в пижаме с динозаврами и с брекетами на зубах, которая окидывает меня убийственным взглядом, хотя мне удалось поговорить быстро и с лихвой уложиться в положенные пятнадцать минут.

Джек так и не перезванивает. Ирвина на встречу с Фэлконом и Мией я тоже не везу.

Мы с Ирвином идем по кампусу. Нашим отношениям исполнилось уже два года. Пасмурно, над серыми домами грузно нависает небо, отчего их острые углы кажутся еще угрюмее. Вверх по стенам, пользуясь всеобщим попустительством, тянется плющ, наделяя их солидностью, придавая видимость прожитых лет. Но он еще совсем молодой и поэтому цепляется стеблями за свежий бетон без особой надежды на успех.

Ирвин останавливается посреди четырехугольного двора и говорит:

– Нам пора пожениться.

Эта идея меня настолько удивляет, что я смеюсь,