– Неважно, – вздохнул я. – На самом деле совершенно неважно.

Хотя важнее этого открытия не было для меня ничего.

Пестрые ветры угомонились уже за полночь – не внезапно исчезли, а постепенно иссякли, так что в последние несколько минут «фонтан ветров» походил на маленький лесной родник, и слабое дуновение можно было ощутить только у самой земли, встав на четвереньки, словно собираешься напиться. Я и правда так поступил, просто не смог удержаться от искушения вдохнуть разноцветный воздух; думал, буду от него пьян до утра или всю жизнь, это уж как повезет, но обошлось. Я вообще ничего особенного не почувствовал. Зато укрепил свою репутацию самого храброго идиота в Мире, в любой момент готового сунуть голову в пекло, чтобы проверить, не жарят ли там случайно сладкие пирожки.

Люди, ставшие свидетелями этого невероятного зрелища – не меня на четвереньках, конечно, а фонтана разноцветных ветров, – слонялись потом по Старому Городу до самого рассвета, не в силах просто пойти домой и остаться там наедине с новым, навсегда изменившимся собой; трактирщики, по сведениям Кофы, заработали за эту ночь втрое больше, чем в самые многолюдные праздники.

Мы и сами, уж на что вроде бы привычные ко всему из ряда вон выходящему, тоже совсем не спешили расходиться по домам. Только железный сэр Шурф сразу откланялся, сославшись на неотложные дела, а Кофа покинул нас еще раньше, как только убедился, что бьющие из-под земли ветры – очередная иллюзия, красивая, безопасная и бесполезная, а значит, не входящая в сферу его профессиональных забот. Сразу видно, кто у нас взрослые бывалые колдуны, а кто восторженная молодежь.

Однако в рядах восторженной молодежи я оставался недолго. Будь моя воля, шлялся бы по Ехо до самого утра, очень уж давно, оказывается, не делал этого в большой компании друзей, которая теоретически как бы провожает друг друга домой, а на деле сворачивает в каждый второй трактир и застревает там у барной стойки – не столько ради возможности пропустить очередную рюмку, сколько чтобы еще раз обменяться восторженными взглядами, мечтательными улыбками и невнятными репликами: «Дааа… Это было – дааа…»

Но мое открытие оказалось сильнее меня. И теперь оно рвалось наружу. То есть к человеку, с которым я должен был его обсудить.

– Фантастическая красота нынче творилась на площади, – сказал Джуффин. – Но тебе, похоже, досталось еще кое-что сверх программы?

– Строго говоря, не мне, а Нумминориху. Он довольно долго стоял совсем рядом с нашим давешним прыгуном по облакам. А я как идиот пробирался к ним через толпу с другого края площади. Темным Путем пройти не сообразил, голову мне бы за это оторвать, согласен. Но пока новая вырастет, я буду не в форме, а это вряд ли поможет делу.

– Да ее и отрывать особо не за что, – отмахнулся Джуффин. – Ты просто еще не освоился с этой возможностью. На превращение нового умения в привычное действие всегда требуется время. А что рассказывает Нумминорих? Он уверен, что это был тот же человек, что и днем?

– Как он может быть уверен? Прическа такая же, это точно. И пах этот красавец, как положено спящему. Вот и все аргументы в пользу нашей версии. С другой стороны, когда все так шатко и зыбко, два совпадения гораздо лучше, чем ничего. Плюс еще один необычный момент: Нумминорих говорит, этот человек плакал.

– И что? Почему это кажется тебе необычным?

– Ты же сам видел эти бьющие из-под земли разноцветные ветры. Скажи на милость, где там повод для слез? Стоять, распахнув рот, бессмысленно улыбаться до ушей, обниматься от полноты чувств с незнакомцами, пускать по кругу прихваченную с собой бутылку вина – вот нормальная человеческая реакция. Люди, по чьим головам я пробирался через площадь, примерно так себя и вели. Плакать, мне кажется, мог только художник. В смысле, автор этого восхитительного безобразия. Я бы, может, сам зарыдал, если бы такое сотворил и своими глазами увидел, как оно работает. В смысле, как воздействует на людей.

– Учти, из этого правила довольно много исключений, – заметил Джуффин. – У меня есть знакомый, отставной генерал Гвардии Его Величества, прошедший все тяготы Смутных Времен, который всегда плачет в опере, причем совершенно вне зависимости от ее сюжета. Так уж на него воздействует эффект соединения инструментальной музыки и голосов. А одна из охранниц нашего речного порта счастливо рыдает всякий раз, когда к причалу подходит очередная укумбийская шикка. И вовсе не потому, что у леди был возлюбленный пират, погибший в какой-нибудь жаркой битве за полторы дюжины рулонов чангайского шелка. Просто сердце ее рвется на части при взгляде на совершенство корабельных форм. Скажу тебе по секрету, даже мой дворецкий вполне может украдкой пустить слезу, наблюдая за гонками амобилеров. То ли от умиления, то ли просто печалясь по тем временам, когда он сам лихо носился по полю для соревнований, рискуя свернуть себе шею на всяком крутом повороте. Кто его знает. Все люди разные, сэр Макс, и реакция даже на самые простые вещи бывает совершенно непредсказуемая.

– Вот как!

Я попытался представить плачущего Кимпу. Но ничего не вышло. Воображение отбивалось от меня руками и ногами, пронзительно вереща, что не позволит так зверски себя эксплуатировать. И его можно было понять.

– Тем не менее я согласен считать слезы третьим совпадением, – неожиданно заключил Джуффин. – Ты совершенно прав, пока все так шатко и зыбко, имеет смысл сперва хвататься за любую опору и только потом разбираться, что она собой представляет. Вот когда встанем на ноги потверже, сможем позволить себе быть придирчивей.

– И это еще не все! – торжествующе сказал я. – Перед тем как исчезнуть, этот тип шепнул Нумминориху: «Когда я был дитя и бог». Тебе эта фраза ни о чем не говорит? Правильно, и не должна. Это просто цитата. И я знаю, откуда он ее выдрал.

– Хочешь сказать?..

– Именно. Рядом с Нумминорихом стоял мой земляк. Его спящее тело лежит сейчас в мире, который я успел очень неплохо изучить. И стихотворение это помню – не целиком, фрагментами. Но это как раз совершенно неважно. И знаешь, что я тебе скажу? Мне кажется, там, у себя дома, он – старик.

– Из чего такой вывод?

– Из текста, конечно. Стихотворение написано от лица старика, скорбящего о временах, которых не вернуть. И об утраченной детской способности ощущать себя бессмертным, а мир – полным чудес. Понимаешь, если уж он стал цитировать эти стихи первому попавшемуся незнакомцу, значит, они все время крутятся в голове. Причем во сне. Наверное, очень много для него значат. Не знаю. Но пока мы только громоздим одно смутное предположение на другое, чем моя версия хуже прочих?

– Ничем, – согласился Джуффин. И ухмыльнулся: – Надо же! Меньше всего я ожидал, что ты станешь рассуждать о поэзии. Я, конечно, говорил, что мне очень не хватает сэра Шурфа. Но имел в виду вовсе не его удивительную способность незаметно свести любой разговор к лекции по литературе. И даже не неподражаемое умение носить свои убийственные перчатки так элегантно, словно они не вышли из моды полторы тысячи лет назад. А великий дар составлять годовые отчеты такой немыслимой красоты, что придворные бюрократы, собравшись в узком кругу, цитировали их друг другу, как древние поэмы. Вот чему тебе следовало бы у него учиться, а не всякой милой ерунде вроде литературоведческих исследований и прогулок Темным Путем! Впрочем, ладно. Я и сам понимаю, что хочу невозможного. Забудь.