Прибежавший человек стоял рядом со мной, с любопытством следя за дядей, иногда приподнимал светильник и пытался заглянуть в дупло. Это был молодой воин, жилистый и долговязый, волосы от макушки были собраны в две тощие косы. На левой руке, от плеча до локтя, был нарисован зверь, похожий на кабана, но длиннее и с хищными зубами. Ухо было выгнуто и походило на головку грифона. Я была уверена, что, если пригляжусь, различу и глаз. Такими головками, спрятанными в главном рисунке, наши люди почитали ээ-торзы, хозяина наших гор, и рисовались они только у тех, кто здесь родился, у стариков их не было.

– Аа! – вдруг с дикой радостью вскричал дядя, метнулся ко мне, схватил за запястье и, дернув, вложил мою ладонь в получившееся дупло. – Вот, царская дочь! Вот где зреют клинки!

Я щупала, но под моими пальцами камень оставался камнем. Что видел из мрака своего покрывала дядя? Как? Я сказала, что понимаю, и поспешно вывернулась.

– Возьми, – протянул Бара-Атой клевец рудокопу. – Отсюда отдельно меру возьмешь. Для царской дочери, Луноликой матери девы будем оружие делать!

Много раз еще я ездила к дяде. Он стал мне другом. Сделал мне и чекан, и клевец, и сам учил пешему бою. Был он и крепок, и силен, и умен, и чуток, хотя совершенно слеп – вместе с лицом отняла у него гора глаза. Я узнала об этом случайно, когда однажды в кузне вдруг стало нестерпимо жарко, и я присела. Он же в этот момент протянул руку, чтобы положить мне на макушку. И не нашел меня. С какой детской растерянностью, с каким испугом стал он озираться и щупать воздух, звать меня, и я поднялась, смутившись.

Многому успел научить меня добрый Бара-Атой, и вот его не стало. Наутро мы с отцом и братьями, детьми одной матери, кому Бара-Атой приходился дядей, отправились в кузнецкий стан проводить его в Бело-Синее. Я все вспоминала нашу последнюю встречу перед праздником весны. Он тогда был весел. Ему принесли оружие степских, отбитое в набеге. Зрячими своими пальцами осматривал он кривые клинки, зубастые палицы, цепи-удавки, когтистые стрелы, деревянные луки с волчьей головой.

– Они волка своим предком считают, – говорил Бара-Атой. – Как мы барса.

– Барс сильнее волка, – сказала я.

– Волк стаей ходит, – качал головой дядя. – А барс – один. Он уйдет, не станет делить дичь с волками.

Клинки их, говорил он, лучше наших. Показывал: широкое изогнутое длинное лезвие на ручке с кожаной тертой оплеткой. Длина позволяет не подпустить врага, нам же с короткими клинками и чеканами приходится подъезжать вплотную. А вот стрелы наши зубастее, говорил Бара-Атой. И лук наш туже, крепче и дальше бьет.

– Будет война – в дальней битве смело воюй, дочка, близко же не подпускай. Барса сила в прыжке, волка – в зубах и загонной охоте.

– А будет ли война, дядя?

– Будет, Ал-Аштара.

Как и мой отец, он в этом не сомневался. Как и он, слышал вздохи дальнего грома. Помнил, что Атсур, молодой царь Степи, воспитан был в нашем стане. Ощупывая их стрелы, говорил: «Не забыл царевич силу наших стрел, такие же пытаются сделать его кузнецы, да все не выходит. Вот смотри: это здесь видно и здесь…» Он указывал на зубья, его пальцы скользили по острому металлу, а голос улыбался: он был доволен, что никто не делает стрел лучше, чем кузнецы его рода.

Теперь эти пальцы застыли, как застывает вода, когда с гор спускается зима. Губы его охладели, точно пепел в потухшем очаге. Ни сынов, ни друзей не было рядом с ним в минуту смерти: тихо-тихо в темном своем доме выпустил душу старый Бара-Атой. В бело-синюю высь устремилась она, чтобы слиться с породившим ее, чьего имени не произнесу, чтобы не попасть к нему тут же.

Тихо, шагом ехали мы прощаться. Коням в знак скорби распустили хвосты, гривы не убрали, красных попон не клали, сами все красное из одежды убрали. Лишь белое и синее осталось – Бело-Синий Бара-Атоя забрал.

Два дня родственники собирались в доме дяди. Сидели молча, не зажигая очага, пускали по кругу чашу с хмельным молоком. Тело дяди, укутанное в белый войлок, лежало на ложе. Жены его сыновей пели тихие жалостные песни. От тертых иноземных пряностей стоял сильный дух, отбивая все запахи, но все равно мнилось, что пахнет смертью.

Последней приехала Камка. Больше никого ждать не стали. Мужчины вынесли на ложе из дому тело дяди. Люди выходили нам навстречу, кидали под ноги кедровые ветки. На всех крышах черными тряпками были укрыты фигуры зверей, на коновязи висели белые ленты, будто покойник был в каждом доме. Три дня не зажигали в домах очаги, не ели горячую и мясную пищу в знак траура по царской родне.

Мы уже вышли на край стана, когда из-за холма послышалось громкое пение, звон медных дисков и крики труб, и появились люди в бурых длиннополых одеждах с колпаками на головах. Вышли – и остановились, увидав нас.

Я не знала, кто это, и не поняла, отчего все замерли и тихий шепот пошел меж людей. Подумала даже, что это темные, ничего не зная о нашем трауре, затеяли праздник. Но бурые не были похожи на темных, лица их, хоть и смуглые, маленькие, были совсем другие.

Тут вперед вышла Камка. Как хозяйка на своем выпасе обходит стадо, так она уверенно прошла, посмотрела на чужаков с их дисками и трубами, обернулась и сказала властно:

– Что же вы встали? Дорога свободна. Или река разлилась? Или гора оползла? Бело-Синий взял душу, ждет тело. Идите к холму.

И пошла, а мы потянулись следом. Точно овцы отступили бурые и замерли, провожая нас глазами. Проходя мимо, я увидела у них тележку на двух колесах, которую везли за оглобли, и вспомнила, что видела их на празднике весны.

Мы достигли холма за станом, где был сложен костер, и водрузили на него ложе дяди. Люди стаскивали смолистые ветки кедра. Потом подвели коня Бара-Атоя. Убран он был как на праздник, хвост заплетен белой нитью, стриженая грива в тугом нагривнике. Прекрасное седло лежало на его спине, ждало хозяина. Узда, крытая золотом, красовалась на голове.

Камка сама ту узду с коня сняла. «Ты свободен», – духу, сокрытому в ней, сказала. Белым молоком морду коня помазала: «Луноликая благословляет тебя», – сказала. Словно понимая, спокойно стоял под ее рукой старый конь. Маску Солнцерога-оленя Камка на него надела:

– В Бело-Синее войдя, преобразишься. Хозяина донеся, вместе с ним сам Бело-Синим станешь. На вышнем пастбище пастись тебе отныне, в лунном свете копыта мочить. Хозяину верный на земле, и на вышнем пастбище верным будь.

Так сказала и чеканом проломила коню череп. Не сразу упал он: опустился на передние ноги и только потом рухнул на бок. Как есть, ни маски, ни седла не снимая, подтащили его к костру, положили рядом с ложем, а потом подожгли.

Совсем уже стало темно, и ярко вспыхнул огромный костер. Поднялся ветер, быстро побежало пламя по сухим дровам и смолистым веткам. Пошел сильный запах паленого мяса, и некуда было от него деться.

От запаха этого, от едкого дыма у меня защипало глаза. Вспомнился дядя как живой, его умелые сильные руки, властный голос, прозорливый ум, советы и учение – все вспомнилось, и я поняла неизбежно и ясно, что этого человека уже нет. Что вот последнее, что еще было им, взмывает в черное небо вместе с дымом и пеплом. Где-то на вышнем пастбище светлой росой на траве повиснет его душа, пока дождем не спустится на землю, не явится к жизни снова, если будет на то воля Бело-Синего. Так говорят, но кто знает это наверняка? И росинка-душа – это все же не дядя. Его самого, его голоса, слов, смеха, доли, умения, знаний – всего этого больше нет, все пожрал Бело-Синий… И горько зарыдала я, не стесняясь. Столь одинокой ощутила себя вдруг, ограбленной, обманутой. Нет, никто не вернет его. Ничто не вернет, и нельзя даже думать об этом.