– Но вчера… – соседку передернуло. – Все началось не как обычно. ОН пришел раньше, чем всегда: часа в четыре. Я слышала, как повернулся в замке ключ и хлопнула входная дверь. А ОНА – не появилась: ни звука шагов на лестнице, ни лифта, остановившегося этажом выше.

Камышов усмехнулся про себя: очевидно, история двух тайно любящих сердец занимала соседку много больше, чем та хочет показать. Прошло, наверное, с полчаса – переводчица, по ее словам, уже успела перекусить, – когда дверь снова хлопнула. Она было подумала, что герой-любовник ушел, не дождавшись возлюбленной, но нет – это кто-то зашел в квартиру.

– И это была не «студентка», – уточнил Камышов.

– Нет! – возбужденно сказала переводчица. – На лестнице-то было тихо. Да и лифт у нас едет с таким скрипом – не пропустишь! Нет. Этот кто-то спустился с верхнего этажа.

– Получается, ждал? – задумчиво спросил Камышов.

– Может, и ждал, – кивнула она и потянулась к пачке с сигаретами.

Кроме того, после заливистой трели звонка ей показалось, что она услышала мужской голос. Камышов впился в соседку глазами. Переводчица выдохнула дым от сигареты в покосившуюся, с облупленной краской форточку, выдержала паузу.

– Мне кажется, он сказал…

– Да? – Камышов подался вперед.

Соседка подняла на Камышова взгляд, в котором впервые читался испуг:

– «Открой! Это я!»

Маша держала маму в кольце своих рук, но кольца не хватало. То ли руки были недостаточно длинными, то ли вовсе не Маше нужно было успокаивать маму. Но больше было некому – рядом не осталось ни папы, ни отчима, а мама ускользала, падала, как Алиса в Стране чудес в свой глубокий колодец. И Маша знала, что там, на дне: папина гибель, и боль, и страх, и одиночество. Андрей позвонил всего пять минут назад, но всё это утро, проведенное на телефоне, она знала, чувствовала затылком, как чувствуют чье-то дыхание в темноте: все зря. Его нет ни у друзей, ни у коллег, ни в палате какой бы то ни было из столичных больниц. Поздно. Он уже там, где его не достанет супружеский укор. Вдруг она поняла, что отчим, его ненавязчивое присутствие в Машиной жизни: хорошо сваренный кофе по утрам, мягкий взгляд, сдерживающий мать, когда та накидывалась на Машу с нескромными вопросами, даже его «психотерапевтические» (как она их называла) рассуждения были вовсе не в пустоту, а тонкими, но крепкими нитями поддерживали ее на плаву. Она привязалась к этому большому деликатному человеку. И сама, за привычным раздражением на него, не заметила, как сильно.

Наталью между тем начало колотить, несмотря на ударную дозу валокордина, пальцы, больно вцепившиеся в Машино предплечье, стали холодными как лед. И Маша решилась: набрала номер работающей неподалеку маминой одногруппницы и подруги и постаралась в двух словах изложить случившееся: отчим погиб, мама явно в нервном шоке, не подскажет ли Надежда Витальевна, как ей можно помочь?

– Машенька, – дрогнувшим голосом сказала та. – Подожди, я сейчас приеду. Не отходи от мамы, ты умница… Уложи ее спать, если сможешь.

Маша повесила трубку и повернулась к маме:

– Мама, пойдем, ты ляжешь, я дам тебе снотворное. Скоро приедет тетя Надя. – Мать смотрела сквозь нее, и Маше на секунду стало страшно. Она похлопала маму по руке, попыталась подняться и поднять ее за собой. – Пойдем, – повторила она мягко, – я тебя уложу.

Мать встала, и они маленькими шажками, будто грузовик с прицепом, подумалось ей, вышли в коридор. Там Маше пришло в голову, что вести мать в их с отчимом спальню будет ошибкой, и она толкнула дверь в свою комнату.

Наталья остановилась как вкопанная, в проеме, и взгляд ее вдруг ожил, сфокусировавшись на чем-то прямо перед ней. Маша просунула голову, чтобы понять, на что она так напряженно смотрит, и выругалась про себя: ее комната тоже оказалась неудачным выбором. Отец на черно-белой фотографии глядел на жену и дочь со стены напротив, а жена и дочь смотрели на него. И он казался им живее, чем они обе, вместе взятые. Так они простояли секунд десять, а потом мать повернула бледное лицо к дочери и тихо произнесла: «Это все твоя вина!» – и, схватившись за сердце, медленно, как в кино, сползла на пол.

– Мама, что?! Что?! Сердце?! – закричала Маша и бросилась на кухню за неизменным валокордином.

В ту же секунду в дверь зазвонили, и с рюмочкой для лекарства в одной руке и пузырьком в другой Маша побежала к входной двери, запнулась за коврик и почти в полете открыла дверь.

– Тетя Надя! – Она уже не пыталась казаться сдержанной, ее будто откинуло на двенадцать лет назад, и она опять стояла, маленькая, потерянная, рядом с телом своего отца. – Маме плохо… Сердце!

– Тихо, тихо, – сказала ей успокаивающе Надежда и, быстро скинув уличную обувь, прошла в коридор.

– Таша! – Она присела рядом с Натальей, быстрым жестом вынула из сумки и положила ей под язык какую-то таблетку, сжав длинными пальцами материнское запястье и слушая пульс. – Таша, надо быть сильной, надо держаться, Таша, – говорила она подруге тихим, будто баюкающим голосом, а Маша молча стояла у нее за спиной и старалась не расплакаться. – Сейчас я тебя уколю и отвезу к себе в клинику – я на машине. Полежишь с пару дней, отойдешь, Маша сейчас соберет все необходимое.

Она кинула взгляд на Машу, и та развернулась, зашла в ванную, быстро собрала чуть дрожащими пальцами материну косметичку, взяла, повернувшись, халат, висящий на двери. Что еще? Смена белья? Проходя по коридору в сторону маминой комнаты, она видела, как Надя отточенным профессиональным движением вводит лекарство матери в вену, приговаривая что-то вроде: «Отлично, всегда завидовала твоим венам, никаких проблем с попаданием!» А Наталья смотрела куда-то вверх, в потолок. Маша быстро зашла в комнату, выдвинула ящик в шкафу, схватила верхнюю пару белья, втянула запах материнских духов, почувствовав, как смыкается горло, – только бы не разрыдаться! И отметила краем глаза пустую серебряную рамку для фотографий. Но не остановилась, не оглянулась, пришла обратно в коридор: мать уже стояла, одетая, перед входной дверью. Надежда взяла у нее пакет с вещами, потрепала по щеке:

– Я заберу твою маму на несколько дней. Ты справишься?

Маша кивнула.

– Отлично. Можешь приехать проведать ее завтра с утра. Я тебе позвоню и дам номер палаты.

Маша еще раз кивнула. Она не отрывала глаз от бледного, будто застывшего, материнского лица. Надежда уже распахнула входную дверь, взяла мать под руку и зашла в лифт. Маша махнула им на прощание рукой, дверь лифта с лязгом захлопнулась, и она медленно отступила в квартиру, заперла на четыре полных оборота замок и повернулась от двери к зеркалу в прихожей.

Она стояла в взвеси из искусственного и естественного света как призрак, не принадлежащий ни одному из миров. Только сейчас она внезапно осознала, что сказала ей мать перед тем, как опуститься на светлый паркет в коридоре: она виновата. Почему-то Маша совсем не удивилась: мама была права, как всегда.