Инспектор, похоже, не разделял его уверенности. Во всяком случае, когда Генри принялся настаивать, чтобы я уволил женщину, именно инспектор заметил, что подозреваемую лучше бы держать под рукой.

Генри неохотно согласился. Под конец, пообещав всемерно содействовать следствию, я попрощался с инспектором и предоставил Генри сопроводить его до служебного входа. Но прежде чем Генри вернулся в кабинет, что он, разумеется, и сделал, собираясь устроить мне нагоняй, я благополучно покинул «Лицеум» и отправился домой.

Итак, мне удалось избежать встречи с Генри, и я продолжал уклоняться от нее до самого вечера, пока всего лишь четверть часа оставалось до подъема занавеса. К этому времени он уже успел превратиться в Шейлока, и я спасся как от его гнева, так и от его любопытства. Первого я не заслуживал, а чтобы удовлетворить второе, тех скудных сведений, которыми я располагал, было недостаточно.

Четверг, 14 июня, после представления

Сегодня днем я вошел в будуар Сперанцы, рассыпаясь в извинениях.

— Прошу вас, мистер Стокер, перестаньте, — прервала меня она. — К чему все эти извинения? Разве вы добавили нашей семье дурной славы? Если так, тем лучше! Говорите все плохое, что о нас знаете, Брэм, лишь бы мир не стал воспринимать нас, Уайльдов, всерьез.

Сегодня, однако, мне было не до острот Сперанцы. Это я и дал ей понять, не улыбнувшись в ответ. Теперь она знала, что я настаивал на встрече с ней по уважительной причине, хотя явился во внеурочный, «неуважительный», по ее понятиям, час.

— Ну, Брэм, говорите же! Смело и без утайки выкладывайте все вашей Сперанце. Вижу, вас просто распирает от желания высказаться.

Она похлопала по кровати рядом с ней, приглашая сесть.

Я приходил на Парк-стрит в полдень, потом в час и каждый раз оставлял Бетти записку о том, что пришел по делу величайшей важности. И вот, когда Сперанца наконец проснулась, а было это в половине третьего, она соблаговолила принять меня, еще лежа в постели, но уже за работой, облаченная в то, что она называла «литературным одеянием», — свободное платье без корсета из белого батиста, с таким же чепцом. По поводу этого наряда она говорила, что ее дух не может быть свободным, не может испытывать божественное вдохновение, если тело ее стеснено.

— Хотя, — сказала Сперанца, закрывая чернильницу и отставляя в сторону свой кроватный столик для письма, — нынче я далека от того, чтобы взывать к небесным силам. Боюсь, музы оставили меня и посещают теперь лишь моего сына. И эта ежедневная механическая, рутинная работа с пером и чернилами убивает во мне последние ростки вдохновения.

И чтобы у меня не осталось никаких сомнений, что в ее трудах нет ничего возвышенного и что она пишет сейчас ради денег, и ничего другого, она добавила:

— Мои кредиторы настоящие хищники, мистер Стокер.

— Мне жаль это слышать, — сказал я.

И поскольку Сперанца никогда раньше не заговаривала со мной о своей нужде, гораздо большей, нежели моя, я позволил себе высказать предположение, что если у Оскара дела хороши, по крайней мере лучше, чем прежде, то и у нее все наладится. Она ограничилась фразой, что, мол, ее второй сын — «хороший мальчик», и сменила тему, вернув мне свое внимание.

— Прискорбно видать вас в таком состоянии, мистер Стокер.

Я сидел понурившись, уронив подбородок на грудь.

— Ну так в чем же дело?

Еще когда я блуждал по Гросвенор-сквер, ожидая, когда Сперанца проснется, я раздумывал, как мне лучше приступить к изложению своего дела. В конце концов, если речь идет о невозможном, то с этого лучше всего и начать. А потому, когда прозвучал ее вопрос, я выпалил без всяких предисловий:

— Сперанца, я видел невозможное!

Она застонала.

— О боже, я вижу, это серьезно. Но боюсь, Брэм, вы провели слишком много времени среди англичан, поэтому призовите свое ирландское начало и тогда уже беритесь рассказывать. Можете делать это так поэтично, как вам угодно, но в первую очередь налегайте на факты. Факты, пожалуйста! И побыстрее!

Я повторил, что видел невозможное, из чего Сперанца заключила, что я совсем плох, вздохнула и сказала с кривой улыбкой:

— Но, дорогой, невозможного нет. Невозможный сейчас в Париже.

Она взбила свои подушки, устроилась поудобнее и продолжила:

— Но если вы все-таки и правда видели Ас-кара Фингала О’Флаэрти Уиллса Уайльда, я была бы, по крайней мере, рада услышать о его скором возвращении в Лондон: что он вообще там делает, среди этих французов? Не знаю, может быть, это не материнское дело, но Констанция в последнее время чувствует себя не слишком хорошо, и одинокая жизнь на Тайт-стрит ей совершенно не подходит. Мальчики ее изводят, она все время жалуется мне на беспричинные страхи. Я боюсь за нее, Брэм, честное слово, боюсь.

— С Оскаром мы не виделись, — ответил я, — но скажите, что так тревожит Констанцию? Надеюсь, не здоровье?

На самом деле мне ли было не знать, что ее тревожит, ведь мне не давало покоя то же самое.

— Не физическое здоровье, нет.

И Сперанца, что было вовсе не похоже на ее обычную изысканность, выразительно покрутила вымазанным чернилами пальцем у виска.

О Констанции я больше не говорил, лишь попросил Сперанцу при следующей их встрече передать ей мои наилучшие пожелания.

— Это, боюсь, произойдет не очень скоро. Ну ладно, Стокер, довольно об этом. Что там у вас, говорите.

Я набрал воздуху и, собрав всю свою храбрость, спросил:

— Что вы знаете об одержимости?

Сперанца, не помедлив и мгновения, ответила:

— Я ведь ирландка. Задержание, содержание под стражей, удержание штрафов — это все про нас, а вот насчет одержимости — не знаю.

— Сперанца, прошу вас. Это очень серьезная тема и трудная для меня.

— Хорошо, тогда я, мистер Стокер, хоть это и трудно для меня, сначала запишу свои каламбуры.

Она потянулась за листом бумаги и взяла с подставки перо.

— Подождите минутку, я быстро. Ас-кар будет мне благодарен за остроту.

Затем она села выпрямившись, положила руки на колени и сплела свои длинные пальцы. Она смотрела на меня широко открытыми глазами. Короче говоря, она была серьезна, и мне хотелось закричать, ибо я боялся, что теряю друга. Что, если Сперанца сочтет меня сумасшедшим? Но нет, слава богу, эта благословенная леди, истинный друг, выслушав, уточнила:

— Одержимость? В религиозном смысле?

— Более или менее. Можно сказать, одержимость злым духом. Демоническая одержимость.

— Мое мнение… Хм, судя по морщинам на вашем челе и мешкам под глазами, это не простое любопытство и не поиски литературного материала.