С тех самых пор я впадаю в легкую панику, когда мне говорят «все в порядке».

На самом деле — ничего не в порядке.

Из Лос-Анджелеса мы переехали в Париж, потом в Сен-Тропез, где поселились на бульваре Патч в прекрасном провансальском имении, непостижимыми путями приобретенном в кредит, — два шага до моря, личная секретарша, шеф-повар и спортивный тренер. Время от времени я срываю приклеенные к двери официальные извещения. Все чаще наведываются судебные исполнители. Кристоф приглашает их выпить шампанского, потом они уходят. Он объясняет всегда одинаково:

— Все в порядке, милая!

Мать Кристофа часто гостит у нас и удивляет меня своим спокойным отношением к этим непрерывным визитам представителей судебных органов.

Она достает из сумочки флакончик успокаивающего настоя.

— «Ксанакс», вот мой секрет…

Я следую ее примеру, и мое сознание еще глубже погружается в туман. Выхожу из комнаты, когда спадает летний зной, только для того, чтобы прогулять свою собаку Данон и побродить вдоль морского берега. Я заторможенна, впервые в жизни подавлена и не понимаю, как вообще здесь оказалась.

И вот однажды весь дом и даже входную дверь опечатывают желтой полосой — это приказ об аресте имущества.

Кристоф говорит, что надо уходить. Я следую за ним. Я оставляю все, но надеюсь скоро забрать и любимую собаку, и картины, купленные за приличные деньги в разных концах света, и по-королевски роскошные платья, драгоценности, фотографии сына и всей моей семьи. Всё. С двумя чемоданами мы поспешно бежим в Лос-Анджелес.

Кристоф сразу снимает превосходный дом и берет напрокат машину с откидным верхом. Я интересуюсь, зачем так шиковать. Он отвечает: «Важна внешность, люди верят в то, что им покажешь…»

Ко мне приезжает Фредди Де Врее, близкий друг Хюго. Я делюсь с ним своими опасениями, признаюсь, что устала от этого бегства, которое неизвестно еще чем кончится. Он ненавязчиво предлагает мне свое гостеприимство, если я захочу когда-нибудь вернуться в Европу, и оставляет свои брюссельский адрес.

Нам с Кристофом снова приходится бежать, на сей раз — в направлении Мадрида.

Кристоф договорился о встрече с новым банком и настаивает на том, чтобы мы пошли в магазин «Шанель» и купили мне подходящее платье.

Я отказываюсь. Я требую подробных объяснений, на несколько дней бросаю пить и добиваюсь от него фактов, цифр, дат. Без объяснений я теперь не сделаю ни шагу.

Кристоф напоминает, что мы оба — поручители за фильм, который так и не состоялся. Размахивает документом, на котором действительно стоит моя подпись. Деньги, мы же их растратили, а теперь спонсоры хотят вернуть свое, вот почему нужно бежать. Я и подумать не могла, что все так мрачно, что долг так велик… Я доверяла ему, не замечая ничего.

Я кричу, что мне стыдно, что я боюсь тюрьмы. Говорю, что я из семьи, которая уважала деньги, что все это ужасно, невыносимо и надо с этим покончить. Кристоф не выпускает меня, объясняя, что выбора у меня нет: как супруги, мы в одной упряжке. Я звоню верному другу, Виму Верстаппену. Говорю по-голландски, этого языка Кристоф не знает, и прошу его выслать мне билет на самолет. Ссылаюсь на никудышное здоровье матери и необходимость срочной встречи с сыном.

Я уеду и больше не вернусь.

Бросить Кристофа не означало расплатиться с долгами. Подлинный размер долга я узнаю только потом. За свою жизнь я заработала много денег. В 1970-е и 80-е мои гонорары за фильм достигали трехсот тысяч долларов. Квартира в Лос-Анджелесе, дом в Раматюэле, в Нидерландах, в Париже. Кристоф не оставил мне ничего. Когда я потребовала вернуть мне несколько семейных фотографий, меня письменно уведомили, что это невозможно: все личные вещи имеют рыночную стоимость и могут внести лепту в уплату моего долга.

Я потеряла все, мне нечем расплатиться. Контракт не был заверен у нотариуса, поэтому в 1989 году на меня набросилась целая армия судебных исполнителей, они долго меня преследовали.

Я пыталась защищаться, объясняла, что подписала бумаги, не соображая, что делаю, и, не желая ссориться или будучи в нетрезвом состоянии, могла подмахнуть что угодно. Тщетно. Вина была моей. Долг придется уплатить весь. Инвесторы из княжества Монако ко всему глухи, прекрасно знакомы с правилами судопроизводства, они бюрократы и до оскорбительности точны в расчетах. Они чутко отслеживают каждый мой малейший заработок, наводят о нем справки, связываются с прессой и наносят удар — когда угодно, где угодно.

Через десять с лишним лет после первого суда, накануне моего вернисажа в Антверпене, судебные исполнители ставят меня в известность, что я не могу продать картины, которые выставляю. Несколько лет работы насмарку.

Я прихожу к представителям закона и спрашиваю:

— И что теперь прикажете делать?

А Кристоф продолжает в том же духе. Недавно мне позвонила одна из его подружек. Она сказала, что потеряла большие деньги, и попросила меня помочь ей в суде. Я отказалась. Не из мести. Я предоставляю брошенных мужчин в распоряжение их собственной совести.

Вим тепло встречает меня в Амстердаме. Мне уже почти сорок. Странно, но тело у меня прекрасно сохранилось. Это определенно генетическое. Тело стойкое, а я-то слабею. Бегство опустошило меня. Скрываться мне уже приходилось, а вот бежать — никогда. В растерянности я обращаюсь за помощью к Фредди Де Врее.

Он тут же приезжает за мной. Фредди эмоциональный, непредсказуемый, благородный. Он журналист, эксперт в области современного искусства и поэт.

Фредди нежно и заботливо ухаживает за мной, а мне так не хватало внимания. Он твердо заявляет мне, что я не должна пить. Это обязательное условие. Если я начну пить, то лучше пусть уйду. Ему не нужно ни бардака, ни кино. Он приказывает, я подчиняюсь. Я продолжаю принимать «антидот», чтобы преодолеть тягу к спиртному и быть достойной оказанного мне доверия. Мы пьем безалкогольное пиво. Как-то вечером я говорю Фредди, что это безалкогольное пиво такое густое, что вполне сошло бы за настоящее. А потом, после двух с удовольствием выпитых стаканов, меня охватывает страшная дрожь. Я задыхаюсь, не могу глотнуть воздуха. Безалкогольное пиво оказалось настоящим. Ошибся официант.

Я бросила пить на много лет вперед.

Фредди не выносил безделья. Я жила по выработанной им программе жизненной активности, строгой и здоровой: легкая домашняя кухня, лимфатический дренаж, долгие прогулки, десять рисунков в день и любовь.

— Почему десять? — спросила я.

— Потому что из десяти один удачный, два ничего, а остальные можешь выбросить.