было нужды. Кроме того, свою роль сыграло происшествие с челюстью Хаджимоскоса. Как-то раз тот возвращался с ужина, пьяный, в уборной его стошнило, и он выронил в унитаз вставную челюсть. Присутствовавший при этом Якимов не успел понять, что произошло, и спустил воду. По крайней мере, так об этом рассказывал Якимов, а он, к несчастью, рассказал об этом всем в баре. Хаджимоскос не мог с ним спорить, поскольку, ожидая, пока сделают новую челюсть, ходил без зубов. Сам он не помнил этого происшествия. Якимов слишком поздно заметил неудовольствие в монголоидных глазах Хаджимоскоса — они устрашающе сверкали.

— Да это просто шутка, дорогой мой, — пробормотал он, но после этого Хаджимоскос перестал брать Якимова с собой на вечеринки, утверждая, что его не приглашали.

Кроме того, эта троица презирала Якимова за попытку расплатиться за выпивку интересной беседой. Хаджимоскос прямо при нем с отвращением сказал кому-то:

— Он опять будет рассказывать свои древние байки и опять будет изображать из себя невесть кого.

Второе обвинение основывалось на том, что на вопрос, чем он занимается в Бухаресте, Якимов неизменно отвечал:

— Боюсь, дорогой, что не имею права об этом говорить.

Как-то раз кто-то предположил:

— Видимо, вы работаете на собственное правительство?

На это Якимов с шутливым негодованием ответил:

— Вы что же, пытаетесь оскорбить бедного Яки?

До миссии дошел слух, что Якимов работает на немцев, этим занялся Добсон и проследил происхождение слуха. Оказалось, что он исходил от Хаджимоскоса. Добсон заглянул в Английский бар, пригласил Хаджимоскоса выпить и добродушно укорил его:

— Опасно распускать такие сплетни.

Хаджимоскос, опасавшийся Британской миссии, начал яростно протестовать:

— Но, mon ami, князь состоит на службе в какой-то разведке, — он сам дал понять! Я и подумать не мог, что он работает на Британию. Они бы не стали нанимать такого imbécile!

— Что вы имеете в виду, говоря, что он сам дал это понять? — спросил Добсон.

— Он вытаскивает какую-нибудь бумажку — вот так! — и поджигает ее спичкой — вот так! — а потом вздыхает, утирает лоб и говорит: ну слава богу, следов не осталось.

Якимову приказали явиться в миссию. Когда Добсон пересказал беседу с Хаджимоскосом, Якимов задрожал от ужаса.

— Это же просто шутка, дорогой мой, — взвыл он. — Невинная шутка!

Добсон был неожиданно строг с ним.

— Здесь бросали людей в тюрьму и за меньшее, — сказал он. — Эта история дошла до Вулли. Он и прочие британские предприниматели хотят, чтобы вас взяли под арест и отправили на Ближний Восток. Оттуда вас пошлют на фронт.

— Дорогой мой! Вы же не поступите так со старым другом? Бедный Яки ничего такого не имел в виду. У этого старого дурня Вулли нет чувства юмора. Яки любит розыгрыши. Как-то раз в Будапеште мне вдруг пришло в голову взять клетку с голубями и пройтись по улице вот так… — Он схватил проволочный лоток для бумаг со стола Добсона и принялся комически красться по кабинету на цыпочках, шлепая оторвавшейся подошвой на левом ботинке. — Потом я поставил клетку, огляделся и выпустил голубей!

Добсон одолжил ему тысячу леев и пообещал поговорить с Вулли.

Если бы Якимов питался поскромнее, он мог бы спокойно жить на свое содержание, но это было невозможно. Когда деньги приходили, он наедался до потери сознания, после чего возвращался без единого гроша в Английский бар, чтобы клянчить там выпивку. Не то чтобы он презирал простую пищу. Он не презирал никакую пищу. Когда выхода не было, он отправлялся к Дымбовице и ел там главное крестьянское блюдо — маисовую мешанину. Но роскошная еда была его страстью. Он нуждался в ней, как другие нуждаются в алкоголе, табаке или наркотиках.

Зачастую у него совсем не оставалось денег, и он не мог даже заплатить за автобус. Шагая ночью по опустевшим улицам, где в этот час встречались только попрошайки и крестьяне, которые ночевали и замерзали насмерть под дверями и уличными лотками, он думал о своем автомобиле, своей «Испано-Сюизе», и строил планы по ее возвращению. Для этого ему нужна была только югославская транзитная виза и тридцать пять тысяч леев. Наверняка кто-нибудь одолжит ему такую сумму! Он чувствовал, что с автомобилем его статус изменится. Автомобиль требовал много масла и бензина, но здесь это стоило дешево. Он бы справился. Поглощенный этими мечтами, он шествовал сквозь черную морозную ночь, пока наконец не оказывался в душном тепле квартиры Протопопеску.

Жизнь там оказалась вполне комфортной, хотя поначалу дела не задались. Несколько первых ночей после переезда его кусали клопы. Проснувшись от мучительного зуда, он включил свет и увидел насекомых, прячущихся в складки простыни. Его нежная плоть была покрыта белыми бугорками, которые на следующее утро исчезли. Госпожа Протопопеску восприняла эту новость без всякого понимания.

— Здесь? Клопи? — переспросила она. — Это невозможно. Мы приличные люди. Это вы принесли.

Якимов сообщил, что переехал к ним из «Атенеума».

— Значит, вы всё выдумали, — ответила она, даже не пытаясь изобразить, что верит ему.

Якимов оплатил комнату вперед, и у него не было денег на другое жилье, поэтому ему пришлось страдать. Он нашел парочку мертвых клопов, но при виде них госпожа Протопопеску рассердилась еще сильнее:

— Где вы их взяли? В автобусе, в такси, в кафе? Клопи есть везде!

Он оскорбился и взялся за дело всерьез. Следующей ночью он снял покрывало, стремительно изловил клопов и побросал их в стакан с водой. На следующее утро он вручил стакан хозяйке, улыбаясь и притворяясь, будто щелкает каблуками.

— Что это? — спросила она недоуменно.

— Клопы, дорогая моя.

— Клопи! — Она уставилась в стакан, и лицо ее словно еще больше обвисло от изумления, на смену которому вдруг пришло понимание, а затем ярость, направленная, к счастью, не на Якимова. — Венгерские клопи! Грязные венгры! Грязные людишки!

Выяснилось, что, решив сдать комнату, Протопопеску купили кровать на привокзальном рынке. Торговец, венгр, клялся, что это чистая и практически новая кровать, но вышло иначе.

Обычно госпожа Протопопеску двигалась вяло. Ее тело обмякло от общей инертности и обжорства, но ярость возродила в ней животную энергию ее крестьянских предков. Она поставила кровать на попа и пристально вгляделась в пружины. Якимов тоже стал всматриваться в пружины, но никаких клопов не обнаружил.

— Попрятались, — угрожающе сказала она. — От меня не спрячешься!

Она обвязала кочергу тряпками, обмакнула ее в парафин и подожгла. Обмахивая этим факелом пружины и каркас кровати, она шипела:

— Теперь никаких клопов… Горите, мерзкие венгерские клопи. Давайте, ну, горите!

Якимов наблюдал за ней, изрядно впечатленный. Той ночью он спал спокойно. Это происшествие сблизило их. Стена отчуждения пала — этому способствовал и тот факт, что путь Якимова в