орали друг на друга. Шесть костюмов. Жирная идиотка. Контуженный. Давайте все сдохнем. Обрывки их фраз хороводом кружились в моей голове. Прощай, сынок. Должен защищать Бубу. А потом мы снова встретимся…

– Ты взяла мамины сережки?.. – спросил я в пустоту, потому что все ходили туда-сюда, а Буба грызла карамель и пахло цветами, молоком и немного – кровью.

– Эй, братишка! – потряс меня за плечо рыжий, который был уже почему-то в скафандре со шлемом в руках. Вот что они имели в виду под костюмами.

– Мы на месте? – спросил я.

– На месте, на месте. Послушай меня внимательно. Наш сигнал о бедствии приняли. Вас заберут…

– «Вас»?

– Вас. Ты пойми нас правильно. На станции есть рабочий космолет. Мы идем туда. Но нас – вместе с ней – семеро. Костюмов шесть. На нее он и вовсе не налезет, костюм. Вам не добраться до космолета, понимаешь? Помощь будет через 13 дней. Здесь на всех ни воздуха, ни еды не хватит. А на вас двоих – может. Сечешь?

Я не сек.

– Можем сдохнуть все, а можем попробовать выжить. Но по отдельности. Мы живем ради продолжения, помнишь? Чтобы все шло дальше. Только в этом есть смысл. Следи за девчонкой. В случае чего, один костюм у вас есть. Понимаешь, что это значит?

Я не понимал.

– Значит, кто-то его может надеть, – весело сказала Буба и похлопала меня по плечу.

– Молодчина, – улыбнулся рыжий. – ты много не ешь, ладно? И болтай поменьше.

– Почему?

– Ты же хочешь на новую ПиТи? Ну вот. Давай, братишка. Удачи вам. Не поминай лихом. Может, еще встретимся.

Буба беспечно помахала ему рукой.

– Когда за Бубой прилетит папа? – спросила она.

* * *

Окончательно я пришел в себя только на следующий день. Шаттл был маленьким – жилой отсек два на два, и еще меньше – отсек управления. У нас действительно был один скафандр, правда, не знаю, зачем, вода в бойлере и совсем немного еды. Как растянуть ее на две недели, учитывая, что Буба могла сожрать все за один присест, я не представлял. Но мне даже немного нравилось ощущать себя взрослым – исследовать шаттл, проверять запасы, что-то планировать, давать Бубе указания, хоть они все и сводились к «сиди на месте».

Мы перекусили и сели перед панелью управления. За стеклом виднелся каменистый валун, а за ним – черная гладь космоса. При мысли, что мы здесь совсем одни, у меня начали потеть ладошки. Чтобы успокоиться, я потянулся за альбомом. Как же хорошо, что я взял его с собой! Кажется, я понял, о чем говорил рыжий. Мама и папа продолжатся в этих фотографиях и навсегда останутся живыми – с Дюком и платьем в горох. И…

– Дай мамины сережки, – попросил я Бубу.

– Они на Исходе, – беспечно отмахнулась она.

В зеленых камешках преломляется свет. Мама пахнет цветами и молоком.

– Я же сказал тебе взять самое необходимое…

– Буба взяла. В рюкзаке бо…

– Я велел тебе взять сережки! – взорвался я. Буба притихла.

– Но они неудобные, – пролепетала она и закрыла лицо руками. Она всегда так делала, когда косячила – ей казалось, что если она спрячется, то ее не накажут.

Мама говорила, что из-за болезни Буба не умеет сопереживать и даже не любит нас в том смысле, который мы привыкли вкладывать в это слово. И что это не должно мешать нам любить ее. «Мы же, например, не знаем», – говорила она, – «любит ли нас Дюк или нет».

Но когда я болел, Дюк всегда приходил ко мне и утыкался головой в колени. И радостно лаял, когда я возвращался из школы. И смешно просил прощения у мамы, когда умыкал что-то со стола. Но Бубе было плевать на чужие болезни, и она никогда не просила прощения ни за съеденную еду, хотя могла легко сожрать в два раза больше Дюка, ни за сломанные вещи.

Теперь ей было плевать на главное мамино сокровище, а значит, и на маму, которая пожертвовала ради нее всем.

– Ты хоть понимаешь, что ты наделала? – орал я и уже не мог остановиться. – Альбом и сережки – это все, что от них осталось! Папа не приедет за нами, он сказал нам «прощай!». Он сделал все, чтобы купить нам билеты! Они погибнут, погибнут! Вместо тебя могла полететь мама! Папа! Даже от Дюка было бы больше пользы!

– Собак не берут на Исход, – тихо повторила Буба мамины слова, не убирая руки от лица, – пусть Алекс не злится.

– Не злится?! Да что ты вообще знаешь о злости? Зачем ты вообще такая нам нужна? Ты же тупая! Твоя польза ноль! Если бы мама тебя не забрала, мы бы были сейчас все вместе – втроем! Зачем тебе Исход? Зачем тебе новая ПиТи? Зачем тебе жить?..

– Но это же просто сережки, – Буба начала шмыгать носом. Конечно, сейчас разревется, но только не от того, что натворила, а из-за моего крика. Избалованная жирная дрянь.

– Это ее сережки! – и тут я сделал то, чего не делал никогда и ни с кем. Я со всей дури врезал Бубе по лицу.

От этого должно было стать легче, но не стало. И заплакала почему-то не Буба, а я сам.

– Алекс, – она подошла ко мне только тогда, когда я успокоился и перестал реветь. Я лежал прямо на полу в обнимку с альбомом, и ей пришлось сесть на корточки, – Алекс хочет покушать бон-бон?

– Не хочу тебя видеть.

– Мама сказала Бубе защищать Алекса.

– Неправда. Это она сказала мне.

– Мама сказала Бубе защищать Алекса, – повторила она, но Буба не знает, как. Буба ничего не умеет.

– Зато Буба умеет все портить.

Она помолчала, пощипывая мой рукав.

– Пусть Алекс поспит, – сказала, наконец, она, – там Бубин рюкзак…

– Да пошла ты со своим рюкзаком.

И я действительно уснул.

* * *

Когда я проснулся, таймер на панели показывал шестьдесят восемь часов после приземления. Я автоматически посчитал – значит, осталось продержаться еще двести сорок четыре. Если, конечно, рыжий не обманул.

– Бубка! – крикнул я, потому что было подозрительно тихо. Наверное, забилась в угол и что-то хомячит, глупое создание. Мне стало немного стыдно от слов, что я ей наговорил. Хотя, зная Бубу, она уже все забыла – память-то, как у рыбки.

Но Бубы нигде не было. У меня снова вспотели ладошки. Мы на крошечном шаттле на заброшенной недоПиТи. Вокруг нас – черный космос. В шаттле – два отсека. Холодильник. Пара плоских шкафчиков. Туалет. Ее нигде не было.

– Бубка, – прошептал