– Будем вызывать врача? – спрашивает отец.

– Да, я боюсь, он сам не справится.

Неприятная шершавая ладонь матери действует без спросу. Ненавижу, когда она меня трогает, врывается в мое личное пространство. Вонючее козье молоко, серый плед – высохшая человеческая шкура на тумбочке… Что вы сделали с моей тумбочкой?! Кому все эти лекарства… КОМУ?! Выкинь термометр, он врет. Разве ртуть знает больше, чем я? Кому ты веришь больше, мне или хрустящей в стеклянных венах ртути, ма?

– Пожалуйста, – бормочу я. – Только не врача, только не врача, мне уже лучше, намного лучше. Еще денек, еще один денек полежу и пойду в школу… обещаю…

– Кто за тобой будет смотреть? – спрашивает отец. – Нам работать нужно, а не с тобой возиться. Все, достал уже, я звоню в «Скорую»…

– Мама, убери руку, УБЕРИ ЕЕ, УБЕРИ! – кричу я. – Какая у тебя горячая рука, мама…

Она вздыхает и накрывает меня с головой одеялом. Опять становится тяжело дышать. Я дышу, будто через узкую соломинку. Не могу сделать полный вдох и пошевелиться тоже не могу. Ни ногой, ни рукой.

– Участковый врач приедет через час, – говорит отец с кухни.

Он не врет, он не умеет врать. Я слышал песнь дискового телефона. Я знаю: он действительно позвонил врачу.

– Я тебя ненавижу! – кричу я отцу, но крик проглатывает кашель. В глотке дерутся ежи. Как они туда заползли, господи? В голове когтями скребутся кошки, у меня чешутся уши внутри и чешется глотка, и плечо ужасно зудит…

– Помогите, – тихо прошу я.

В комнату заходит врач. Мама постоянно вздыхает. Все женщины дуры – они только и делают, что сожалеют да вздыхают. Мама говорит:

– Мы думали, пройдет, мы думали, пройдет само собой.

Врачиха презрительно смотрит на мать.

– Само собой ничего не бывает, – говорит врачиха.

– Мама, это мужик, мама… ЭТО МУЖИК В ЮБКЕ И ПАРИКЕ! – кричу я, но выходят лишь сиплые вздохи.

– Тихо, тихо, – говорит врачиха. Я вижу ее изуродованное ухо и адамово яблоко.

– Ты мужик… – говорю я врачихе.

– Да-да, закрой глаза и открой рот, – просит она.

Она открывает кожаный чемодан с блестящими железными защелками. Достает из него огромную ложку с узорами на рукояти, стетоскоп, два свиных копытца и черный пушистый кошачий хвост. Холодная головка стетоскопа начинает шарить по моей груди.

– Все понятно, – говорит врачиха. Она прислушивается к моим легким, точно индеец прикладывает ухо к земле. – Все ясно… Как тебя зовут, малец?

– Никак. Уходите… уходите отсюда…

– Его зовут Максим, – отвечает отец. Он задумчиво вертит в руках свиное копытце. – Максим Матковский, двенадцать лет.

– Дима, очень приятно…

– А вас как зовут? – спрашиваю я. – Как вас зовут?

Врачиха глубоко засовывает мне в рот ложку, и меня начинает рвать. На одеяло, на белый халат, на грудь, на рукава отца, когда он подбежал и наклонил мою голову, чтоб я не захлебнулся рвотой.

– Посмотрите на его язык, – просит родителей врачиха.

– Посмотрите на его уродливое ухо! – умоляю я.

– Видите, желтушный цвет и белые пятнышки?

– Видите его парик, сорвите с него парик!

– Тихо, чего ты? Цыц! – шикает на меня мать.

– Подождите, пожалуйста, за дверью, – просит врачиха.

Родители выходят, закрывают за собой дверь. Я знаю: они даже не будут подслушивать. Они верят врачам.

– Значит, Максим Матковский… – говорит врачиха, снимая парик. Под париком – огромный лысый череп, словно цирковой шатер. Никакой там не цирк… нет! Там убивают и насилуют, карлики там вытягивают раскаленными щипцами ногти, а бородатые женщины ломают дубинами руки!

– Мне очень нравится твое имя… Хм… ты когда-нибудь задумывался, как оно звучит?.. Попробуй его на языке… Ты хочешь быть девочкой?! Хочешь, чтоб я отгрызла причиндалы?!

Врачиха просовывает руку под одеяло. Скользкая толстая змея пробирается ко мне в трусы и больно сжимает яйца.

– Нет, нет, пожалуйста, не хочу! – молю я.

– А что ты хочешь? – спрашивает врачиха.

– Хочу быть мальчиком храбрым!

– Тогда не мешай мне тебя лечить, договорились?

– Да-да…

Змея выползает из трусов. Я облегченно вздыхаю.

– Теперь крепко сожми эти копыта…

– Сжал…

– Закрой глаза…

– Закрыл.

– Что ты чувствуешь?

– Ничего…

– Не ври мне.

– Я чувствую жар…

– Нет, ты таки хочешь остаться без яиц?!

– Нет, нет, пожалуйста! Я чувствую, как черные раскаленные муравьи бегают по сковороде моего черепа, мне щекотно, очень щекотно… это кошечка?

– Закрой глаза, я сказала!

– Это не кошечка, это бабушкина шуба в шкафу… мне очень душно…

– Зачем ты забрался в шкаф?

– Я хотел спрятаться. Я хотел всех напугать, чтобы им было сначала страшно, а потом смешно… Я хотел убежать, чтоб меня никто не видел…

– Опять врешь?

– Да-да, я опять вру, извините. Мне так тяжело дышать… Я хотел исчезнуть, превратиться в ноль, в дырку от бублика, я хотел, чтобы шкаф сожрал меня… но бабушка глухая, понимаете? Она ненавидит слуховой аппарат и вставную челюсть… Она не хочет признаваться себе в старости. Она не хочет умирать. Она боится смерти. Все боятся смерти…

– И ты хотел напугать напуганных людей?

– Я не знал, что они боятся. Я хотел, чтоб они всем рассказывали, какой я выдумщик, чтоб девочки узнали, какой я выдумщик…

– Почему ты сам не хочешь им это сказать?

– Это нескромно. Нельзя рассказывать о себе. Нельзя. Я хочу быть как… как…

– Как кто?

– Как суфий. Суфии молчаливые воины, о чьих подвигах люди узнают из уст других людей. Это важно, это очень важно… нельзя говорить… слова превращают меня в жабу, и вилку, и ножку от табуретки, и в призрачный рокот самолета, на котором все улетели… а я остался сам и не раздал себя словам… Бабушка ненавидит слуховой аппарат. Она полезла в шкаф и взяла кофту, чтобы пойти на улицу… старые кости мерзнут даже во время зноя. Она заперла шкаф на ключ и не услышала, как я кричал…

– Ты все-таки орал?

– Да, как девчонка. Я испугался и плакал, я тарабанил в дверь, я боялся, что умру в шкафу…

– Хорошо, молодец. Открывай глаза.

Дамир.

Так зовут прапрадедушку Мусы и старейшину племени Фаядана. Ему 256 лет.