Он форсирует голос, стараясь пробиться сквозь стену шума, чужого языка, непонимания; он надрывается, из кожи вон лезет, кричит, потеет, наконец, обессиленный, умолкает.

– Ты его отец? – спрашивает девица с пантерой, показывая на меня.

– Нет, с чего это? – Витторио в панике улыбается. – Мы друзья. Да у нас и не такая уж большая разница в возрасте.

Девицы снова смеются. Они тоже навеселе, перед ними большие бокалы со льдом и цветными соломинками, но похоже, этот смех – их единственный способ общения: что-то вроде языка цикад или грызунов, не слишком внятный, но прекрасно приспособленный к их жизни, которым они выражают все, что им необходимо.

– А ты чем занимаешься? – спрашивает девица с пантерой у Витторио.

– Рисую, – отвечает Витторио. Он делает в воздухе несколько мазков, словно в руке у него кисть и разговаривает он с дикарями с только что открытого острова. – Картины, – уточняет он.

– Голых женщин? – спрашивает девица с приплюснутым и длинным лицом.

Она поворачивается к своим подругам, и все они снова смеются; такое впечатление, словно они выведывают у Витторио всю подноготную из бессознательной жестокости, из тупого, глухого, жаркого, липкого упорства, издающего синтетическую вонь и подкрепленного неестественными жестами.

– Нет, я рисую что-то вроде пейзажей, – через силу произносит Витторио, продолжая стучаться в стену, он слишком прямолинеен, слишком жаждет общения, слишком открыт для ударов и слишком к ним нечувствителен. – Но только не такие пейзажи, как вы думаете, с деревьями и домами. Это как бы внутренние пейзажи, вывернутые наружу.

Девицы, видимо, уже удовлетворили свое любопытство, их глаза как бы покрываются пленкой, видимо, уже ничто не сможет по-настоящему заинтересовать их. Я спрашиваю себя, что бы они подумали, окажись они перед одной из картин Витторио, мне нетрудно представить себе выражения их лиц. Или если бы я что-нибудь сыграл. Пришлось бы форсировать руку, барабанить еще громче, чем когда я учил Джефа-Джузеппе. Они из тех, кому нравятся трюки и дешевые эффекты: чтобы привлечь их внимание, нужно играть, повернувшись спиной к инструменту или стоя и согнувшись пополам, и надо, наверное, даже что-нибудь спеть. Я никаких слушателей не боюсь: трудный слушатель – это просто новая задача.

Уто Дродемберг с волшебной флейтой. Все на свете ему подвластно. Он играет для самых грубых, равнодушных, бесчувственных и тугоухих, он пробивает их непробиваемость. Они борются с ним упрямым безразличием, отгораживаются стенами, выставляют навстречу свиные морды и бычьи глаза, но все впустую. Он один на сцене, в луче света, и ему не надо даже особенно стараться. Напротив, он едва касается клавиш, извлекая из них тончайшие трели, и покоряет всех. Самая холодная и непрошибаемая девчонка сидит в первом ряду, естественный отбор из поколения в поколение убивал в ней способность испытывать утонченные эмоции, ее голова закрыта броней, прошедшей проверку на полигоне, и все же в глазах ее стоят слезы, и от восторга ее бьет озноб. Она начинает рыдать, ничего не поделаешь, это так.

Витторио делает знак официанту принести еще выпивку, и для девиц тоже, но они мотают головами, твердят, что больше пить не будут. Ситуация почти невыносимая: пропасть, через которую спиртное перебросило мост, взгляды, которые не встречаются, улыбки, не находящие ответа. У Витторио вид сбитый с толку, поникший. Теперь, когда он вырвался из клетки своего совершенства, он кажется собакой без поводка, бросающейся прямо под машину. Как только официант ставит перед ним третий стакан с двойным виски, он выпивает его как воду, ставит локти на стол, наклоняется вперед, смотрит в глаза девицы с приплюснутым лицом и говорит ей:

– Как это получилось, что вы одна?

– А вы? – тоже спрашивает девица с приплюснутым лицом и глазами-щелочками, которые она получила в наследство от предков с Крайнего Севера.

– Мы приехали сюда поесть мяса, – объясняет Витторио. – И еще мы хотели немного развлечься, но никак не надеялись встретить таких милых девушек, как вы.

Он настойчив, полон ненужной энергии, но все, что он говорит, не к месту, не ко времени и вообще ни к чему. Видно, в прошлом у него была неплохая практика в таких делах, но теперь его допотопные приемы не вызывают никакой ответной реакции. Он, кажется, тоже это понимает, во всяком случае, отчасти и поэтому суетится, размахивает руками, потеет.

– Вам нравится оленина? – спрашивает татуированная девица с какой-то неожиданной кровожадностью.

– Нет, – говорит Витторио. – Олени нам нравятся живыми.

Девицы заливаются бессмысленным истерическим хохотом. Они чмокают своими соломинками: сжатые губы, крепкие шеи, глаза бутылочного цвета, скошенные на вибрирующую, вопящую, жестикулирующую толпу, которая с тех пор, как мы вошли, уже немного поредела.

– А вы-то сами чем занимаетесь? – спрашивает Витторио низким стелющимся голосом, который, возможно, представляется ему томным, а может, он просто выпил слишком много виски. Интересно, разговаривал ли он таким голосом с Марианной, когда только-только с ней познакомился и хотел лишь одного – поскорее лечь с ней в постель, даже отдаленно не представляя себе, что окажется с ней на краю света, в одухотворенном уголке Коннектикута, утонувшем в снегу.

– Парикмахерша, – говорит девица с татуировкой, тыча себя большим пальцем в грудь, и поворачивается к входу. Две другие тоже поворачиваются: к нам направляется высокий парень в пиджаке и клетчатой кепке.

Он подходит к нам, смотрит на меня, на Витторио с какой-то рассеянной и безличной враждебностью, обращается к девицам:

– Вы тут не скучали?

Гнусавый, гортанный голос, как будто рвет картон.

– Тут всем места хватит, – говорит Витторио и, приглашая его садиться, ударяет рукой по столу.

Парень никак не реагирует, наклоняется над столом и шутливо толкает кулаком в плечо девицу с розовыми бретельками. Визги, смех, как лягушачье кваканье, развинченные жесты. Две другие девицы ведут себя так, словно нас здесь нет, они все нацелены на парня в кепке.

– Как все прошло? – спрашивает девица с приплюснутой физиономией.

– Шикарно, – отвечает парень. – Хотите посмотреть? – говорит он, показывая на улицу. Девицы мигом вскакивают, хватают свои сумочки и бегут за парнем к выходу, не сказав нам ни слова и даже не кивнув головой на прощание.

Витторио с недоверчивым видом смотрит, как они исчезают в толпе.

– Вот это успех! – сказал он мне, качая головой. Мне бы очень хотелось рассмеяться или хотя бы улыбнуться, но печаль и смятение были сильнее.

Мы просидели еще несколько минут молча, облокотившись о стол, потом Витторио залпом допил виски и поднялся.

– Пошли?

Я последовал за ним на неверных ногах, пробираясь среди толпы к выходу и к стоянке, освещенной мертвенно-бледным светом нескольких фонарей.

Девицы с парнем, что входил в ресторан, и еще с одним, похожим на него, стояли в нескольких шагах от входа возле грузовика, а в кузове лежал олень с перерезанным горлом, и голова его с тяжелыми рогами свешивалась за борт.