шхуну по Фарватерам. Остальная часть указанной в чеке суммы, была обращена в золотые монеты для конвертации в земную валюту, — и всего сутки спустя Роман мог любоваться с палубы «Квадранта» суровой северной красотой берегов Ньюфаундленда.

Сам визит произвёл на него, как и на вызвавшегося сопровождать его Казакова — «я всё же Маячный Мастер, подскажу, посоветую…» — тягостное впечатление. Они ожидали, что проштрафившийся смотритель — худой, долговязый канадец лет семидесяти с гладко выбритым лицом и черепом — начнёт юлить, отрицать и вообще, всячески выкручиваться. Но ничего подобного не случилось. Смотритель несколько раз прочитал предъявленный документ, затравленно посмотрел на Казакова — тот стоял рядом с Романом, как бы невзначай положив ладонь на коробку «маузера» (знаю я этих, с Фронтира, чуть что, сразу за револьвер хватаются!) и тихо сказал, что со всем согласен, претензий не имеет, готов подписать все нужные бумаги. Покончив с формальностями, смотритель попросил время, чтобы собраться — ему предстояло отправиться вместе с ними в Зурбаган, чтобы предстать перед гильдейским судом. Отказывать причин не было и визитёры (беседа шла в домике смотрителя, приткнувшегося к маячной башне) устроились за столом, на котором красовался кувшин с домашним пивом. Они опорожнили кувшин почти наполовину, когда за распахнутым по случаю хорошей погоды окошком что-то мелькнуло, раздался глухой шлепок — словно кусок сырого мяса с размаху бросили на железный стол. Роман, обуреваемый скверными предчувствиями, выскочил наружу — и увидел распростёртое на гранитных плитах у подножия Маяка, тело.

На столе в комнате они обнаружили запечатанный конверт. Казаков после недолгого колебания вскрыл его и прочёл предсмертную записку. «Понимаю, нехорошо это, неправильно…» — сказал он, оправдываясь, — только с этого типа станется оставить пару строчек насчёт Фарватеров и всего прочего. А ведь ему и о Бесовом Носе известно — сведения открытые, внесены в Реестр и он, как смотритель одного из земных Маяков, имеет к ним доступ…' Роман в ответ пожал плечами — сам он не усмотрел в действиях спутника ничего предосудительного, нормальная мера предосторожности, — хотя и сомневался, что проделал на его месте то же самое.

Ничего криминального в предсмертной записке не оказалось — обычные в подобном случае просьбы простить и никого не винить. Родственников у смотрителя не было; на фотографиях, которые нашлись в комнате, была на одной женщина средних лет, а на другой — простая надгробная плита с надписью «Маргерит Дженн Хаммингс» и двумя датами — «1953 — 2006».

Письмо они оставили на месте, как и прочее имущество покойного. Забрали только маячные книги, куда заносились все перемещения по Фарватерам — для этого пришлось подниматься на самый верх башни. Заодно сняли «особое», изготовленное в Зурбагане зеркало — его, разобранное на отдельные концентрические сегменты, пришлось с массой предосторожностей спускать сверху на тросе.

Возня с зеркалами досталась на долю троих матросов и боцмана, присланных Врунгелем. Они упаковали ценный груз в ящики с опилками и переправили их на «Квадрант», и шхуна, выбрав оба якоря, длинным гудком попрощалась с одинокой могилой на верхушке утёса Кейп-Спир и, развернув паруса, направилась к зюйду.

Казаков и Роман не принимали в этом участия. Запершись в каюте с дюжиной бутылок чёрного покетского рома, они не появлялись на палубе трое суток, а когда выбрались таки наружу — то шатались, хватаясь за снасти и распространяли вокруг себя густые ароматы пота пополам с запахами застоялого похмельея. Проветрившись на морском ветерке, они отправились на полубак, окатили друг друга морской водичкой из шланга (Врунгель с мостика смотрел на происходящее с осуждением, однако вмешиваться не стал), после чего, пополнив запасы алкоголя и закусок, удалились в свой склеп ещё на трое суток. Шхуна тем временем спустилась к зюйду вдоль берегов Северной Америки, прошла Наветренным проливом и, оставив за кормой Кубу, Гаити и Ямайку, взяла курс на Панамский перешеек.

[1] Персонаж из рассказа А. Грина 'зурбаганский стрелок. Во время нападения на Зурбаган он вдвоём с другим героем рассказа преградил путь целой армии.

II

Переход в Мир Трёх Лун — ставшим уже привычным маршрутом, в обход Зурбагана — дался неожиданно трудно. То ли я напутал с настройками астролябии, то ли один помешал из «фарватерных штормов», о которых так любят травить байки коллеги-Лоцмана, а только напротив утёса с зеркальной башней мы вынырнули с поломанной мачтой, порванными снастями в клочья изодранными парусами — и это не считая прочих повреждений, нанесённых яростными ударами волн. Вынырнули, осмотрелись, обменялись положенными наборами эфирных точек и тире с диспетчерской посёлка, приветственно мигнули ратьером маяку и, запустив дизель, на остатках солярки поползли к входу в лагуну.

«Квадранта» на рейде не было — шхуна ушла в Гель-Гью для ремонта и переборки котлов, в котором остро нуждалась после недавнего визита на Землю. В результате, большая часть работ по ремонту легла на наши с Казаковым усталые плечи.

В лагуне тихо; «Ланифер» едва покачивается на стояночных якорях, собака Кора (она, едва заметив с маячного утёса вдали нашу яхту, примчалась в посёлок и с тех пор ни на шаг от нас не отходит) валяется брюхом вверх на крыше рубки и улыбается на свой собачий манер. Мы с Петром сидим, скрестив ноги по-турецки, на полубаке и латаем стаксель при помощи заплат, вырезанных из грота — сам он ремонту не подлежит, поскольку был безжалостно разорван на полосы бешеными шквалами Фарватера. Небо над головами по-тропически бездонное, лёгкий ветерок разгоняет зыбь на океанском просторе, шелестит широченными листьями пальм на берегу.

— Что, вот так, до самого Панамского канала и бухали? — я недоверчиво покачал головой. — Нет, я понимаю, в свои тридцать ты и не на такие подвиги был способен, но сейчас-то, в твои шесть с хвостиком десятков?

— Сам же говорил, что здешний воздух полезен для здоровья и способен омолаживать. — Казаков сделал круговой жест кистью с нацепленным на неё гардаманом, имея в виду и остров Валуэр и окружающую его действительность. — И не путай термины. «Бухать» — это от скуки или для пущей полноты жизни, а мы пили. За Романа не скажу — но если бы я тогда протрезвел хоть на минутку, то сам бы за борт прыгнул, с колосником на шее, горелым и ржавым.

— Что, так скверно?

— А ты как думал? Второго Маячного Мастера за месяц отправить