После заупокойного намаза Нур не поехала на кладбище, а вместе с другими женщинами вернулась в нашу квартиру. Приготовила с моей тетей халву, разложила ее по блюдечкам и разнесла соседям.

Вот такие ненужные подробности и остались в моей памяти с того вечера. А так почти все словно укрыл туман. Был хмурый, дождливый весенний день. Стемнело раньше положенного. На кладбище поехало очень много мужчин – бывшие мамины ученики, ее братья, мой дядя с отцовской стороны и еще множество родственников и знакомых, о которых я даже не знал, кто они такие, и был сильно удивлен, что они, узнав о маминой смерти, сочли нужным приехать в Стамбул из Эдирне и Эрдека. Когда мы вернулись, дом давно уже был наполнен паром от чая, человеческим дыханием и шумом голосов. На коврике перед входной дверью громоздились туфли и ботинки. Раньше я бы смутился. Мне бы не хотелось, чтобы Нур увидела эту гору обуви со стоптанными задниками и поняла, что все мои родственники – из провинции. Но в тот вечер мне было все равно. Может быть, потому, что Нур вышла замуж. Теперь мне было неважно, как я выгляжу в ее глазах. Женившись на Нур, Уфук освободил меня. А может быть, мамина смерть на меня повлияла. Так я размышлял, стоя у двери и глядя на груду обуви.

То, что Нур, словно невестка покойной, ходила по дому в собственных тапочках и лучше всех, даже лучше меня, знала, что где лежит на кухне (скажем, на какой полке искать салфетки), удивляло родственников, с большинством из которых я не был знаком. Женщины шушукались о ней – и, скорее всего, обо мне тоже – по углам гостиной. Но я не сказал им, что негоже так делать, ведь Небахат-ханым любила Нур, как родную дочь. А если я этого не сказал, то кто мог сделать это за меня? Ведь никто из родни не видел, как Нур с мамой весело болтали летними вечерами на балконе за миской черешни. Это видел я – но ничего не сказал. Молча сидел в кресле, перед которым теперь застыла Нур, и держал в руках мамину шаль.

Теперь эту шаль гладила Нур, думая о моей маме. Или еще о чем-нибудь – как узнаешь? Ее взгляд перебегал с одной вещи на другую, словно испуганная кошка. Я оставил Нур в прихожей и пошел на кухню. Зажег свет и в нерешительности замер перед холодильником. Его дверца была облеплена магнитными карточками окрестных кафе и ресторанов.

– Нур, ты хочешь есть? Закажем доставку? Можем взять лапшу. Или рыбу. Тут недалеко, все будет свежее. Жареные сардины с джибезом[73]. Я помню, тебе нравится.

Не услышав ответа, я заглянул в прихожую. Нур выглядела бледной и исхудавшей. Три дня назад, когда мы обедали вместе, она такой не была. Или я не обратил внимания? Может ли человек за три дня так похудеть? Лицо заострилось, карие глаза казались огромными. Заболела она, что ли?

– С тобой все в порядке?

– Да. Просто немного устала. Я не голодна. Ты закажи себе что-нибудь. А я выпью немного коньяку, если у тебя есть.

Если есть… А как же ему не быть, Нур? У меня всегда припасена бутылочка на тот случай, если ты придешь. Я зашел в гостиную, где почти не бывал с тех пор, как переоборудовал дальнюю комнату в кабинет, взял из бара под телевизором (который тоже почти не включал) две бутылки и бокалы и отнес их на балкон.

Нур уже заняла свое привычное место за столом, подвернув под себя босую ногу, и сворачивала самокрутку. Я поставил на стол бокалы, наполнил, и мы легонько чокнулись ими в вечерних сумерках. Нур отвела глаза.

Что-то странное было в нашей встрече. Мы были похожи на подростков, притворяющихся взрослыми, а вовсе не на тех людей чуть за сорок, что вели умный разговор за обедом три дня назад; не на двух старинных друзей, чьи отношения, в которых всякое бывало, перевалили уже за четверть века. Причина, впрочем, была понятна. Мы впервые встречались в этом доме без мамы. Впервые оказались здесь наедине. Нами овладело смущение, какое испытывают подростки, которые ждут не дождутся, когда родители уедут в отпуск, а потом, оставшись дома одни, не знают, что делать дальше. Моя кровать, на которой в юные годы я бесчисленное количество раз воображал себе, как занимаюсь любовью с Нур, была совсем рядом, с той стороны занавешенного тюлем дверного проема. По балкону блуждала призрачная тень нашего юного вожделения, которое мы подавляли при маме. Напряжение было такое явственное, что его, казалось, можно было коснуться рукой.

Я вдруг понял, что мне нравится эта ситуация. Мое нынешнее состояние было более подлинным, более свежим, чем бытие того взрослого человека, который обедал с Нур три дня назад. У меня поднялось настроение. И забрезжила надежда. А вдруг? Нур не спала со мной с тех пор, как вышла замуж, и даже раньше, с тех пор, как в ее жизни появился Уфук. Я был уверен, что она хранит ему верность. Откуда взялась эта уверенность? Не знаю. Так подсказывала мне интуиция. А может быть, это был мой защитный механизм. Если бы Нур изменяла Уфуку, я бы чувствовал себя дважды обманутым. Во-первых, потому, что она не сказала об этом мне; во-вторых, потому, что изменяла она не со мной. Возможно, мое подсознание, зная, что я не вынесу этой двойной тяжести, попыталось защитить меня с помощью ложной интуиции. И все же… Сколько лет уже мое сердце не начинало биться быстрее, воодушевленное этим «а вдруг»? Очень много. Я сделал глоток виски, откинулся на спинку стула и посмотрел на яркую звезду, появившуюся на темно-синем небе между крышами.

Нур лизнула папиросную бумагу и заклеила самокрутку. Я услышал знакомый щелчок зажигалки и ощутил запах бензина. Нур выдохнула дым в сторону потихоньку зажигающихся напротив окон.

– Ты знаешь, что мое любимое место в твоем доме – это балкон?

– Знаю.

Когда-то они с мамой любили сидеть за этим столом, пить чай, есть черешню и хлебные палочки, наблюдая за тем, как в доме напротив готовят еду и накрывают на балконах ужин, а позже – как загорается в окнах свет и парочки целуются на террасе. Я лежал на кровати в своей комнате – якобы читал книжку, а на самом деле слушал их разговор.

– Интересно, в какой школе учится эта девочка? Как ни посмотрю, все время сидит за уроками. От усердия и