Думал и про убиенного купчину. Не он же убил! Навет – чистое дело. Должны же подтвердить мужики, что спрос учинят трактирщику. Мокей видел его на крыльце. И сенных девок спросят. Те обязательно скажут, кто кинул в Мокея кирпич и угодил в башку купчине.

Утром в бревенчатую каталажку явился урядник при шашке, а с ним пятеро стражников с ружьями. И цепи принесли. Благо, в этапных тюрьмах от Санкт-Петербурга до Тихого океана не было недостатка в кандалах.

– Неможно то! Неможно! За безвинность в цепи не куют! – отпрянул Мокей, но его прижали к стене и, как он ни сопротивлялся, связали, а потом пришел кузнец с инструментом и оборудовал Мокею обновку от царя-батюшки – век не износить.

Когда вывели Мокея из каталажки, само небо будто лопнуло от негодования за учиненную несправедливость и ударило громом. Стражники с ружьями перекрестились. Мокей обрадовался: гремит небо-то, гремит!

«Хоть бы прибило!»

Громом не прибило, а дождем прополоскало. С бороды ручьями лилась вода. С войлочного котелка дождь лился за шиворот. Плечо заболело от взмокшей повязки, но Мокей не обращал внимания: не такое переживал!..

В новом деревянном доме Нижней земской расправы Мокея встретил следователь Евстигней Мипыч до того радостно, будто к нему привели не убийцу-разбойника, а ближайшего родственника.

– Милости прошу ко мне в присутствие. В кабинетик. В кабинетик, – приглашал Евстигней Миныч, и даже лысина его стала розовой от умиления. Сам распахнул дверь кабинета, куда и ввели Мокея, усадив у стены на деревянный стул.

Один из стражников попросил дозволения выйти в коридор и там закурить.

– Закурить? – Евстигней Миныч хитро прищурил зеленоватые глазки. – Курите здесь, в присутствии. И угостите человека, – показал рукою на Мокея.

– Не потребляю, – отказался Мокей.

– Не курите? Или бросили?

– Отродясь не курил.

– И водочку не потребляете?

– Не потребляю. Срамно то.

– Ах, вот так! Совершенно правильно – срамно. Я придерживаюсь такого же мнения. Не курю, не пью. Потому – родитель мой держался старой веры. Слыхали про такую веру?

– Отринул то.

– Кого «отринул»? Старую веру?

– Бога со угодниками и со Исусом такоже. Как не бымши.

– Безбожник окаянный, – проворчал стражник. Евстигней Миныч строго заметил стражнику:

– А вот этого я вас не просил делать: вставлять ваши замечания. Попрошу впредь молчать.

– Слушаюсь, ваше благородие.

«Эко благородие лысое да мордастое!» Мокею впервые в жизни довелось встретиться с представителем власти Российской империи, и он еще не знал ни чинов, ни рангов людей, вершащих расправу над нижним сословием – крестьянами.

– Начнем с вашего кошелька. – Евстигней Миныч показал Мокею мешочек. – Из какой кожи он сшит, любезный?

Мокей подумал: отвечать или нет на спрос? Если бы он был в общине единоверцев, понятное дело, молчал бы. Ну, а тут как быть?

– Пошто в цепи заковали? Не убивец я! Евстигней Миныч сладостно пропел:

– Но ведь купец Гаврила Спиридоныч Тужилин убит? Не так ли? Понятное дело, в драке. Но ведь убит.

– Не я убивец, говорю. Откель кирпич у меня взялся бы?

– Вот я и буду вести дознание, чтоб установить, кто же убил купца. И если вы невиновны, будете оправданы и цепи снимут. Но для того чтобы доказать, что вы не убийца, дознание должно установить, кто же истинный убийца.

– Возчик купеческий шибанул кирпичом. Такоже было.

– Прекрасно. Так и запишем в протокол. Но прежде всего надо установить, откуда вы приехали в Ишим, куда едете и где взяли вот этот кошелек с тремя золотыми и серебром три рубля с пятиалтынным. Откуда такие деньги?

– Того не будет.

– Чего не будет?

– Дознания. Ни к чему то, скажу. Еду по Сибири место глядеть. Более ничего не скажу, благородие.

– А вот кошелек ваш сказал нам кое-что, представьте! Он сшит из кожи убитого каторжника. Не так ли?

– Эко! Умыслили. Из лебединой кожи шит.

– То есть как из лебединой.

– Из лебедей, какие в Поморье залетают. На озера там.

– Так вы из Поморья? Молчание.

– Это же очень далеко!

– Не близко.

– Так и ехали один?

И тут Мокей признался:

– С общиной ехал. От самого Поморья. И па Енисей потом ездил место глядеть. Возвернулся в общину, и беда пришла: сына мово Веденейку, чадо милое да разумное, старцы-сатаны под иконами удушили!.. Оттого и бога отринул. За душегубство то. И ушел из той общины, яко не бымши там.

– Удушили сына? Вашего сына? Веденейку? Но за что же? За что?

– За туман тот, за бога того! Под иконами на тайном судном спросе удушили!.. Чадо мое махонькое, благостное, по шестому году! Яко от еретички народился. И бог то зрил и силу дал душителям!..

Евстигней Миныч посочувствовал:

– Сына вашего! Веденейку! По шестому году… Какое горе!

Мокей ответил стоном:

– В грудях кипит. Исхода не вижу от такого горя. Туман будто перед глазами.

– Понимаю, понимаю…

Евстигней Миныч обрадовался. На первом же допросе тонким ходом он раскрыл преступника: кто он и откуда! И мало того, получил ошеломляющее сообщение об убийстве ребенка в общине еретиков. Это же дело для Верхней земской расправы! Губернатору доложат, и он, Евстигней Миныч, сразу вырастет на целую голову. Как же будет посрамлен становой пристав, почитающий себя за знатока каторжан!.. Надо сию минуту идти к исправнику и сообщить потрясающую весть. А там – выезд с исправником в общину раскольников, дознания, и под стражу возьмут не только одного разбойника!..

– Вы сказали, что сына вашего Веденейку удушили под иконами на тайном судном спросе. Но, помилуйте, что же мог отвечать ребенок?

Мокей спохватился, да было поздно.

– Про чадо мое спросу не будет, благородие. Мое чадо – мое горе. Не вам то ведать.

– Как же так не нам? Кто же должен наказать преступников?

Мокей подумал. В самом деле, кто же должен наказать душителя Веденейки? Бог? Мокей отринул бога. Общинники? Они готовы были растерзать самого Мокея. И убили б, если бы не подоспела подружия Ефимия.

– Мое горе со мной в землю пойдет, – решил Мокей. Нет, он не назовет никого из общины. Ни подружии, ни бесноватых апостолов, ни Третьяка с Микулой.

– Так, значит, вы из общины раскольников, которая остановилась у Ишима?

– Про общину спроса не будет.

– Как так не будет?

– Не будет, и все. Про купца спрос ведите.