Не надо думать, что Николай даром ел свой хлеб. Он всю жизнь работал и исправно отдавал Зине зарплату, легально вычитая кое-что «для своих потребностей» и распределяя так, чтобы не влезать в долги и не пить на халяву. И еще имелась у него одна тайная страстишка, но об этом попозже.

Смолоду крутил он баранку, на какое-то время уезжал «на севера´», устав от жизни в одной комнате с матерью, хотел даже накопить на кооперативную квартиру, но затосковал по столичному шуму и скоро вернулся в родную коммуналку. Правда, в этой точке его биографии имелась некая закавыка, сбой, о котором он не любил вспоминать, хотя непременно наутро после излишеств что-то дергало изнутри и выжимало слезу. Пока он утюжил пятитонным МАЗом колымские трассы, внезапно умерла мать. Точного местонахождения его никто не знал, поэтому даже сообщить не смогли. Только когда пришла от него поздравительная открытка к Восьмому марта, соседка отбила телеграмму по обратному адресу.

Приехав, он долго плакал на пороге опустевшей комнаты. Соседка накормила его борщом, налили по рюмке, помянули. Она успокоила: «Мать же не лежала. Уснула, а к утру отлетела душа. Да за такой смертью надо в очереди стоять!» Николай подарил ей на память мамино золотое колечко, одно-единственное у нее и было. Получил в крематории урну с прахом, замуровал в стену. Надо бы в землю, да раз сожгли, чего уж там… Оставил на мраморной дощечке место для портрета. Никаких альбомов у них сроду не было, и вообще сниматься мама не любила. Только на стенке висела свадебная фотография, по которой Николай и представлял своего отца, бросившего их, когда он был еще маленьким. С трудом Николай открыл рассохшийся ящик тумбочки около маминой кровати, где держала она всякие документы и бумажки, и обнаружил: детские волосики, завернутые в салфетку, на которой дата его первой годовщины, табель за второй класс, потертый рубль с надписью «с Колиной первой получки», — и все это в грубом сероватом конверте, а на нем слово, которого он больше никогда не услышит: «Сынуля».

Скорее уж теперь услышит он «дедушка», Любочка на Новый год намекала, может, Зинаида и в курсе, но суеверная, как и он сам, молчит.

За этими мыслями Николай допивал вторую чашку чая, а поскольку был он стрезва пунктуален, заторопился: магазин открывается через час, а ему десять минут ходу до метро, пять минут ехать, пересадка, еще десять и там быстрым шагом минут семь. Итого с запасом сорок пять — пятьдесят. А потом — переодеваться во все шутовское, пестрое, колпак с помпонами на голову — и вперед.

По дороге думал о дочери: «Вот ведь — ни в мать, ни в отца — нежная, тихая, в школе хвалили. Окончила курсы, секретаршей взяли к большому начальнику в фирму серьезную, на компьютере работала, зарплату хорошую дали. Каждое утро блузочку чистенькую, отглаженную наденет, пиджачок с брошечкой — загляденье. И замуж вышла за командировочного, увез он ее в Ярославль. Красиво там, Волга широкая, они на свадьбу ездили, подарки везли богатые, год потом кредиты выплачивали. А теперь, похоже, на крестины пора копить…»

По штатному расписанию именовался он красиво — «сотрудник отдела рекламы», а в просторечии называли их «сэндвичами». Сменами — «два через два», в любую погоду вышагивали они по тротуару в своих клоунских нарядах, протягивая прохожим яркие зазывные листовки: «Скидка 30 % на ВСЁ!» Или хуже того — стихи:

У нас для вас сенсация!

Спешите! Суперакция!

В подсобке судачили, что за рифмовку заплатили хорошие денежки, а грузчик дядя Костя смешил всех до упаду, передразнивая, кривляясь и почему-то приседая на каждом слоге: «“У нас!..”, “Для вас!..” — Пушкин!»

Еще полагалось время от времени вскрикивать, обращая на себя внимание, да повторять: «Не потеряйте! Скидочка при предъявлении листовки!» Николай привык, работы не стеснялся, тем более что и впрямь золото у них было дешевле, чем в ювелирном напротив. Вот когда начинал карьеру «человека-сэндвича», таскал на груди и спине непонятные картонные щиты «Ликвидация фирм», бумажки впарить мало кому удавалось. А теперь дамочки то и дело сворачивают к ступенькам магазина. Оно, конечно, дело не пыльное, только и забот — не дай Бог, кто из знакомых пройдет мимо. Друзей, правда, давно не было, одни «дружки», как Зинаида говорила. Слова «собутыльники» Николай избегал.

Вообще Николай очень даже верил в силу слов. Даже не возражал, чтобы Любочку записали на материнскую фамилию, потому что прозвище Стопарик, естественно образованное от фамилии незнакомого ему отца — Стопарев, нарисовало судьбу, прочно привязав к граненому стеклу.

Пить он начал после смерти матери. В юности, да и на Колыме, прикладывался так, когда со всеми, за компанию, а запил первый раз, вернувшись в пустую комнату. Нет, он и сейчас в одиночку не очень любит, так, иногда, если душа горит, два-три раза в год, и тогда ноги сами несут его на троллейбусную остановку. Зинаида этот маршрут давно изучила и сколько раз волокла его домой чуть не на себе, приговаривая: «Черт старый, помирать скоро, а ты все мамке под крыло хочешь!» Но на самом деле, как ни странно, тягу к родовому гнезду уважала: «Родные стены, видишь ли, что там от них осталось-то», — ворчала, но беззлобно. Во дворе, где он играл мальчишкой, и впрямь мало что уцелело: посредине клумба, на ней летом кругами пестрыми цветочки, скамейки поставили удобные, со спинками. Николай садился лицом к бывшим своим окнам, смотрел на безликие слепые рамы с жалюзи, и жалость к себе ползла щекотным ручейком по щеке, петляя в щетине на подбородке.

Назавтра, похмелившись пивком, Николай неизменно удивлялся сам на себя: «И чего я так? Грех на судьбу жаловаться: здоров, сыт, дом есть, жена, дочь…» Но что-то не осуществившееся давило, как будто он не выполнил невесть кому данное обещание. Как будто он знал, что достоин лучшей доли и виноват перед собой и, главное, еще перед кем-то, о ком вспоминал раз в год по весне, когда Зинаида красила в припасенной луковой шелухе яйца и к чаю подавала не печенье, а пахнущий ванилью и чернеющий изюминками кулич.

Но бывало и по-другому, когда всплывали самые лучшие моменты в жизни: как в деревне мамин брат брал его мальчиком с собой на рыбалку, а туман на рассвете был такой, что берега скрывались из виду, и казалось, что, кроме их лодки, нет ничего на всей земле; как ездили от работы на автобусную экскурсию в Суздаль и там ему привиделось, что Николай Угодник с иконы подмигнул; как в первый раз целовался с Зинаидой в темном кинозале, а фильм показывали про любовь — «Москва слезам не верит»… Тогда из «России» вышли, он и предложение сделал. И свадьба была честь по чести, правда с приключениями, но лучшего праздника у него не было.

Готовились долго, в магазине для новобрачных брали все по талонам: платье белое гипюровое, фату с цветочками, темно-синий костюм Николаю. Ботинки узконосые неделю дома разнашивал, не пожалел стакана водки — внутрь наливал и мокрые натягивал. Хотя чего там, маму уже оплакал, жизнь наладилась, баранку крутил в трансагентстве и по будням о выпивке не грустил.

У Зинаиды тетка в Мытищах в столовой работала. Там и гуляли. Родни у Николая не было, но друзья-приятели приличные, пришли в галстуках, один даже с женой. А у Зины — родители, подружки… Человек тридцать набралось. Стол по тем временам дефицитным был богатый, постаралась тетушка. Приехали из загса, расселись, стали шампанское открывать. Пробка в потолок — бабах! Мама дорогая, а там лампа дневного света здоровая, дзинь — вдребезги, на мелкие осколочки!.. И на икорочку, и на рыбку, и на салатик «оливье», и на селедочку под шубой! Тетка суетится, с дальнего края стола к середине все передвигает, мама Зинина рыдает, а отец, уже успевший рюмочку пропустить, кричит, перекрывая общий гам: «К счастью! К счастью!» Зато танцевали как потом! Зинаида только расстроилась, что прическа ее высокая парикмахерская растрепалась, — правда, ему так больше нравилось, а то прилизали, и уши оттопырились. А за фатой башни этой и вовсе не видно было.