Доктор Лотар Нобель из клиники Моммсена предлагает более всесторонний анализ. Он отметил, что, хотя фрау Чайковская могла быть «и дружелюбной и вежливой», она в то же самое время обладала «исключительной робостью и настороженной сдержанностью», особенно в тех случаях, когда возникали вопросы о прошлом, на которые она чаще всего отвечала молчанием. Он назвал ее характер «непостоянным, временами создавалось впечатление, что она находится в хорошем расположении духа; в других случаях она по своей природе оставалась меланхоликом». Он наблюдал ее частые настроения «апатии и бессилия», приступы депрессии, в течение которых она не покидала постели, «заявляя, что ей хочется умереть», и такое положение вещей, несомненно, усугублялось ее болезнью. О своем прошлом она не говорила ничего конкретного, описывая свое тогдашнее состояние как «настолько ужасное», что она пыталась убить себя в попытке «забыть ужасные вещи, пережитые ею». Она также часто говорила «о том, что «боится быть обнаруженной». Ее сторонники полагали, что это было опасение, что советские агенты выследят и убьют ее, тогда как ее противники думали, что она просто боялась разоблачения и установления ее подлинной личности {25}.

По заключению Нобеля претендентка не проявляла «ни признаков умственной неполноценности, ни какого-либо свидетельства внушения или влияния на нее». Он считал ее вполне здравомыслящей, хотя и находящейся в постоянном напряжении. Затем он, подобно Рудневу, отошел от своего профессионального анализа и отважился пуститься в рассуждения. «Мне представляется возможным, – писал он, – что бесчисленные и явно несущественные детали, которые вспоминает она, невозможно приписать ничему иному, кроме ее собственного опыта. Более того, с точки зрения психологии вряд ли возможно, чтобы кто-либо, кто старается выдать себя за другую личность, стал бы себя вести так, как ведет себя эта пациентка, проявляя столь малое желание в достижении своей цели» {26}.

В свою очередь, профессор Карл Бонхеффер тоже отмечал депрессию фрау Чайковской и патологическую озабоченность смертью. Временами она представала добрым и вежливым человеком, который спешит выразить благодарность за малейшую любезность», хотя он также отметил, что «она могла быть и неприятной». Как утверждал Бонхеффер, было «крайне трудно составить ее полный психологический портрет» в силу ее скрытности, а также противоречивых впечатлений, которые производила фрау Чайковская. Она могла выглядеть «дамой из хорошего общества, из аристократических кругов», хотя в то же время у нее наличествовали все признаки того, что «она страдает умственным расстройством». Бонхеффер, так же как и Нобель, был убежден в справедливости своего утверждения, что претендентка «не является душевнобольной в обычном смысле этого слова», хотя он и характеризовал ее «как склонную к психопатическим проявлениям», что выражалось в депрессии, эмоциональной неуравновешенности и частой смене настроений. Он также считал абсолютно несостоятельной любую идею гипнотического внушения или «предумышленного мошенничества» {27}.

Профессор, руководил отделением в санатории Stillachhaus, и большую часть обязанностей по лечению фрау Чайковской он возложил на свой штат. В оценке ее состояния Затхоф, который и не скрывал этого, полагался на впечатления, полученные им от его нечастых бесед с претенденткой, а также от ознакомления с записями о состоянии ее здоровья. Создается впечатление, что мысль о том, что она является Анастасией, несомненно, повлияла на его мнение. Он писал о ее «выраженном характере», что время от времени проявлялось в демонстрации «неблагодарности». Затхоф утверждал: «По моему мнению, даже не может быть речи о том, чтобы считать фрау Чайковскую злоумышленной мошенницей», отдавая должное ее нежеланию вступать в контакт с теми, кто старался дать ход ее делу. Он полагал что «невозможно, чтобы эта женщина происходила из низших слоев общества. Весь ее характер наделен столь ярко выраженными чертами, он настолько рафинирован, что даже если ничего не будет известно об ее происхождении, к ней нужно относиться как к представителю старинного, высокообразованного и, как я чувствую, исчезающего рода» {28}.

Эйтель со своей стороны описывал фрау Чайковскую как «скрытную, нервную, но приятную в общении и хорошо владеющую собой особу». На первом этапе и главным образом потому, что у него самого были не очень глубокие знания в области психиатрии, он согласился с диагнозом Бонхеффера о близком к психопатическому состоянии претендентки, возникшем благодаря ее явно намеренному желанию забыть свое прошлое. Им были отмечены очевидные провалы в памяти, а также и то обстоятельство, что, когда она не испытывала никакого давления со стороны, она по собственной инициативе начинала долго и подробно рассказывать о своем детстве, проходившем, по ее уверениям, при царском дворе. Для Эйтеля все это было свидетельством того, что «пациентка действительно пережила все то, о чем она рассказывала». С течением времени и несмотря на собственную недостаточную подготовку в области психиатрии, Эйтель стал критически относиться к мнению Нобеля и Бонхеффера, настаивая на том, что он не наблюдал «симптомов умственного расстройства и убедительных признаков психопатического состояния». Он, скорее, пришел к выводу, что претендентка была действительно Анастасией, он писал о ее «благородном характере» и о своем убеждении, что она «со дня своего рождения принадлежала к самым высшим слоям общества». Ссылаясь на личное мнение нескольких наиболее убежденных сторонников, как на документально подтвержденное показание, Эйтель таким образом заключает: «Можно прийти к выводу, что госпожа Чайковская фактически является великой княжной Анастасией» {29}.

Этот психологический портрет, как и многое другое в деле фрау Чайковской, стал объектом многих истолкований. Каждый соглашался, что она могла быть и вежливой, и общительной; в других случаях она выглядела подавленной и могла «взорваться» в неожиданном приступе плохого настроения. Все доктора считали ее умственно здоровой, но при этом находящейся в постоянном напряжении и часто в состоянии возбуждения. В одно и то же время она могла быть и само очарование, и черствой и бездушной, она могла быть и дружески настроенной, и оскорбительно высокомерной. Ни один человек, ни в те годы, ни во все последующие десятилетия, не мог сказать, что он действительно знает ее, поскольку она окружила свое «я» защитной стеной и тщательно скрывала ото всех свои глубинные мысли и чаяния. Нет сомнения, вокруг нее существовала какая-то аура трагической беззащитности, нечто, на первый взгляд такое отчаянное и беспомощное, что заставило многих прощать ей самые худшие проявления дурного настроения, нечто такое детское, как если бы она постоянно нуждалась в покровительстве и в защите.

Однако наибольший интерес в этих отчетах вызывают некоторые заключения по поводу проницательности и памяти фрау Чайковской. Она и те, кто поддерживал ее, всегда утверждали, что полученные ею черепно-мозговые травмы сделали любое воспоминание трудным и болезненным процессом и что ей приходилось вести постоянную борьбу с самой собой, чтобы вспомнить какие-то эпизоды из своей жизни. Это позволяло объяснить многое – ее отказ или неспособность вести разговор на русском, а также на английском или на французском языках, ее нежелание отвечать на вопросы об ее прошлом, ее мучительные попытки вспомнить имена, лица и даты, когда дать ответ было необходимо. Она заявляла, что забыла, как определять время по часам или как считать, что она неспособна отличить одну цифру от другой, и это при том, что она часто играла в солитер (карточный пасьянс). Еще она утверждала, что ей приходится постоянно напоминать себе, как надо одеваться, и что даже способность писать, и та покинула ее. Все – языки, слова, воспоминания и ежедневные необходимые обязанности, – все это требовало от нее чрезвычайных усилий и «постоянной практики, иначе она все забудет» {30}. Как утверждали сторонники фрау Чайковской, это было дополнительным свидетельством в пользу того, что она действительно должна быть Анастасией, ибо ну как могла бы самозванка и женщина, так сильно пострадавшая как физически, так и душевно, сохранить в памяти такое множество мелких деталей о жизни семьи императора?