Рагу Стенли кипело на огне, выбрасывая в воздух завитые усики пара. Анна открыла медицинскую сумку и проверила ее содержимое. Туда она убрала самые драгоценные из истощающихся запасов: антибиотики в таблетках, противомалярийные средства, две ампулы морфия и одну — адреналина, препарат для одного курса лечения проказы, тюбики с глазной мазью. Они были для нее дороже золотых самородков и такие же редкостные.

Стенли смотрел, как Анна пересчитывает препараты.

— У меня была мечта, — начал он. — Я мечтал о буфете с лекарствами, запасы которых никогда не истощаются. И сколько бы людей ни приехало получить лечение, их не отсылали бы ни с чем. — Он посмотрел на Анну, в его глазах отражался свет костра. — Если бы у меня был такой буфет, я отвез бы его в районы, расположенные далеко от больниц миссии. Я останавливался бы под каждым деревом и отдавал бы лекарства белых людей всем, кто в них нуждается.

Анна улыбнулась.

— Некоторые мечты осуществляются, — заметила она, но в ее голосе не было и намека на серьезность. Факт оставался фактом: станции, отдаленные филиалы больниц и медпункты в буше — максимум, на что можно было надеяться. И всегда будут те, кого им не удастся спасти, кто умрет из-за отсутствия лекарства ценой в несколько долларов.

— Эта осуществится, — заявил Стенли. — Моя бабушка вошла в мой сон и сказала, что все сбудется.

Анна изумленно уставилась на него: он говорил с такой же убежденностью, что и евангелист, проповедовавший с кафедры церкви Лангали. Но ведь Стенли говорил о мечтах, снах и призраке мертвой ведьмы!

— Давайте помолимся, — предложил Стенли. Он склонил голову и стал ждать.

— Благослови, Господи, эту пищу для нашей силы и Твоей хвалы, — произнесла Анна ежедневную молитву Майкла. Ее слова уплыли в темноту, слабые и неубедительные. Она повысила голос и закончила словами: — Во имя Иисуса. Аминь.

К ее голосу присоединился голос Стенли — более глубокий, более мягкий.

— Аминь.

Оба молчали, пока Стенли разливал овощное рагу в две маленькие миски и ставил перед ними горшок с угали. Над едой поднимался ароматный пар, пробуждая аппетит и заставляя забыть об усталости. В небе появились первые звезды, словно дырочки на темном занавесе, сквозь которые пробивался пылающий свет небес.

Нежаркие лучи утреннего солнца падали на шею Анны, а легкий бриз играл длинными локонами, выбившимися из узла на затылке. Она работала одна во временном медпункте, лечила выстроившихся в длинную очередь людей. Она постоянно прислушивалась, надеясь уловить вдали знакомый звук двигателя «лендровера». Неделю тому назад Стенли поехал на ближайшую железнодорожную станцию, расположенную в нескольких часах езды от Джермантауна, бог знает где, чтобы отправить телеграмму епископу: после долгих размышлений Анна решила, что следует поступить именно так. Ей очень хотелось вернуться в Лангали и свалить весь груз проблем на Майкла. Он, в конце концов, формально все еще оставался ее начальником. Но Лангали находилась слишком далеко для того, чтобы она или Стенли могли отправиться туда в одиночку, а жители Джермантауна решат, что их снова бросили, если оба медика уедут. И потому Анна простыми словами описала епископу свое затруднительное положение и попросила срочно оказать ей помощь.

Стенли она попросила остаться на станции и дождаться ответа, но он не должен был слишком задерживаться. Ответ оказался коротким и содержал решительный отказ: похоже, епископ Уэйд воспринял сообщение Анны, как истерику избалованной молодой женщины, не способной справиться с трудностями на новой должности. Он явно сомневался в достоверности ее описания ситуации в Джермантауне и даже намекнул, что Анна заслужила свалившиеся на нее трудности — ведь именно она была виновата в том, что в Лангали возникли «проблемы», которые и привели к ее отъезду.

Анна несколько раз перечитала телеграмму епископа: упрощенные телеграфные фразы казались ужасно резкими и несправедливыми. В ней, словно грозная змея, поднялся гнев. Она быстро набросала ответ, вновь заявляя о своем тяжелом положении и требуя помощи.

И вот сегодня Стенли должен был вернуться с ответом на вторую телеграмму.

Уже почти стемнело, когда «лендровер» наконец въехал на территорию станции. Стенли неловко выбрался из машины, и Анна по выражению его лица поняла, что он привез дурные вести.

— Епископ уехал, — сообщил Стенли. — Вернется через две недели.

Две недели. Еще четырнадцать приемов больных при практически полном отсутствии лекарств и понимания, что делать дальше, — это же целая вечность! Анна вздохнула и потерла ладонями лицо.

— Но я все же кое-что узнал, — добавил Стенли. Анна посмотрела на него с надеждой. — Мне сказали, что мы вскоре станем новой страной. Мы больше не будем Танганьикой. Мы должны присоединиться с Занзибару и тогда будем называться Танзанией.

Анна кивнула, но ничего не ответила. Политики в Дар-эс-Саламе явно были ужасно далеки от происходящего здесь, в Джермантауне.

— Танзания, — повторил название новой страны Стенли. Оно звучало не так изящно и переливчато, как прежнее, и производило впечатление чего-то более жесткого, более храброго — совершенно нового.

— Думаю, это к лучшему, — вежливо сказала Анна.

— Да, — кивнул Стенли. — Надеюсь на это.

Не имея иного выбора, Анна и Стенли продолжали прикладывать все силы, чтобы справиться с бесконечным потоком пациентов. Каждый день приносил новые проблемы. Из-за того, что в лесу недалеко от станции завелся леопард, им стало не хватать хвороста, а следовательно, и кипятка для лечения припарками. В одну из «палат» проникли муравьи-солдаты, из-за чего чуть не умерла девочка, — не успела она открыть рот, чтобы позвать на помощь, как он оказался забит насекомыми. Змеи убили всех кур, не дававших скорпионам забраться в постройки. Анна часто разрывалась между желанием рассмеяться и расплакаться. Когда она вспоминала о больнице в Лангали, та казалась ей пределом мечтаний — зоной эффективной борьбы с болезнями, в то время как Джермантаун представлял собой худший вид траншейной войны.

В тот день, когда Стенли должен был снова отправиться на станцию, чтобы получить сообщение от епископа, пошел дождь. Он начался внезапно. Утро не предвещало ничего подобного: небо было ярко-синим, без единого облачка. К полудню над головой собрались тучи и начался ливень.

Анна стояла в одной из «палат» и бездумно смотрела через дверной проем на потоки дождя. За ее спиной раздавалось бормотание пациентов.

— Такой дождь, — говорил один, — не в сезон, — это проклятие, а не благословение.

— Верно, — соглашался другой. — Его кто-то накликал.

Анна не обращала на это внимания. Ее волновали не причины, по которым пошел дождь, а то, что земляной пол у дверных и оконных проемов превращался в грязь.

— Это была последняя соломинка, — прошептала она.