я бы, наверное, начал уже даже сомневаться в том, что смог вот так запросто заявиться в Витюшин кабинет и все ему высказать прямо в лицо. Представил себе, как он стоит сейчас перед окном в своем генеральном кабинете, смотрит вдаль на огоньки в окнах домов, и душа его полнится тоской и одиночеством. Впервые он задумался, что девушка живет с ним только ради его денег, и затосковал по простому человеческому теплу. Где-то там, за одним из этих окошек, на которые он смотрит, живет молодая пара. Вот они сидят на кухне за столом, глядят друг на друга, на плите скворчит картошка на сковородке, в глиняном кувшине на столе лохматятся пестрые флоксы, на подоконнике разложены яблоки. Они приехали с дачи, устали, но теперь улыбаются друг другу, потому что собираются жить долго и счастливо, и дело здесь, конечно, совсем не в деньгах. Витюша смотрит на них, в глазах у него удивление, и вдруг всю его грудь под дорогим модным пиджаком начинает заливать острое сожаление – он никогда не сможет быть так просто и безоглядно счастлив. Но тут я вспомнил, что моя счастливая пара только что рассорилась, и девочка ушла, хлопнув дверью, а парень почему-то не пошел за ней, а только стоял в прихожей и спрашивал:

– Ксюха? Ксюш? Ну неужели так важно, сколько у нас сейчас денег? Сейчас их, допустим, нет, а потом будут. А еще потом, может, снова не будет их или, наоборот, станет так много, что не будем даже знать, куда их девать. Разве в этом дело? Разве нам не было просто хорошо с тобой вдвоем?

Я поднялся и сел на скамейке. Это оказалось неожиданно больно. Порылся в карманах. Телефон, кредитка, немного наличных, ключи от квартиры и от машины – она осталась припаркованной возле полицейского участка. Я тогда, в том удивлении, даже не подумал про нее, просто поехал с Серегой и Надей. А теперь вспомнил, что там в багажнике лежит бутылка самогона, которую дал мне Миша, и стало очень обидно, что она – там, а я – здесь. Потому что здесь она была бы сейчас очень кстати. Водка, которую я выпил у Сереги, уже почти вся выветрилась, и что-то нехорошее стало подкрадываться ко мне со стороны темной улицы и освещенных окнами домов и даже со стороны ярких реклам, которыми были оклеены стенки остановки. Я прикинул свои шансы: ехать сейчас к отделению полиции не было смысла: за руль все равно нельзя, да и светить побитой рожей там не стоило. Больше всего хотелось сейчас поговорить с кем-нибудь. Взгляд снова упал на пляжную рекламу, и я подумал, что можно было бы, конечно, позвонить Ксюхе. И рассказать обо всем, что случилось. Чтобы она сама, без каких-то объяснений все поняла и, может, даже пожалела о возможности бескорыстного искреннего счастья, не замешанного на карьерах и финансах. И, может, даже захотела вернуться. Но на эти грабли я наступать не стал: это сейчас мне только кажется, что я уже совсем трезвый, а завтра утром опять может оказаться, что это совсем не так, и выяснится, что я снова целый час ездил ей по ушам с какой-то невозможной ахинеей.

Глядя на рекламное море, я вдруг подумал, что можно было бы позвонить Илларионову, напроситься к нему в гости или в офис, прийти с бутылкой крепкого мужского напитка и просидеть вдвоем допоздна, слушая его просоленные моряцкие истины, уже давно сформулированные и проверенные поколениями. Мозги бы от выпитого затуманились и вместе с тем прояснились бы. Илларионов всегда был так уверен в своей правоте, что я иногда завидовал ему. Главное, что до этой правоты ему даже не пришлось доходить своим умом. Он просто сплавал пару раз на корабле, узнал там все эти истины и убедился на опыте, что они работают. Встал, как поезд на рельсы, и пошел. Или поплыл? Нет, моряки ходят, не плавают. А я? Ну, я же не моряк. У меня полная, черт бы ее побрал, свобода действий. Могу плавать, а могу ходить. Могу, например, пойти в банк к Витюше, чтобы мне дали в морду, могу вылететь оттуда и полететь как фанера над Парижем. Над Парижем, где под звуки аккордеона в уличном кафе за столиком теперь сидит Ксюха с каким-нибудь Антуаном, который, в отличие от меня, смог подарить ей этот незабываемый французский уикенд. Каштаны шумят у них над головами, на маленьком круглом столике перед ними чашки с выпитым уже давно кофе, раскрошенные круассаны и бокалы с вином. Они держатся за руки и смотрят друг на друга, голубки. А потом поедут кататься на лошадях или, нет, лучше в карете, потому что в карете дороже. Тут я чуть не упал со скамейки, потому что оказалось, что уже задремал. Что это меня так развезло-то?

Илларионову я все-таки решил не звонить, потому что если он увидит мою побитую рожу, то сразу поймет, что Парщиков младший все-таки мне мстит, и скажет, чтобы я искал новое помещение для моего «Праздника». Потому что разбитая витрина ему намного дороже моей разбитой морды. В конце концов я решил совсем никому не звонить, вызвал такси, купил в супермаркете возле дома бутылку водки, но пить ее толком даже не смог. Не захотел.

Лидия Павловна

Пробуждение легкой волной вынесло, выплеснуло меня в утро. Как будто за ночь ушло, растворилось что-то гнетущее и давящее. Голова лежит на низкой подушке, и, когда я смотрю так, голубое одеяло, которым я укрыта, кажется морем. А я, как ракушка, лежу на морском берегу и радуюсь жизни. Широкоплечий так и говорит каждый раз:

– Лежите, отдыхайте.

И я лежу, выплеснутая неожиданной волной на это берег, и чувствую какую-то удивительную безмятежность.

Мне ничего не надо делать и ни о чем не надо думать и беспокоиться. Мне приносят еду. Никуда не надо идти, жизнь сама как-то справляется, идет, движется без меня там, за окнами. Я слышу ее движение: сюда доносятся чьи-то голоса, гул транспорта, шум ветра. И кажется, что надо просто плыть, доверяясь этому течению, раствориться в этих волнах, и тогда все само собой сложится хорошо.

Антон

Проснулся и в первую же секунду обрадовался, что не стал вчера напиваться. Голова была более или менее ясная. А потом я вдохнул поглубже и почувствовал, что по ребрам мне вчера заехали крепко, даже крепче, чем надо было в профилактических целях. Я же, в конце концов, ничего такого не делал, только