— Она ваша сестра! Обещайте, — рыдая, просила Шарлотта Генриховна, — что, если я умру, вы всегда-всегда будете любить ее! Катюша! Лизанька! Девочки мои! Обещайте мне! ..

С похорон жена вернулась вся вспухшая от слез. Она, как сомнамбула, пошатываясь, вылезла из пролетки и, прежде чем идти на поминки в квартиру Куколевых, отправилась домой, чтобы привести себя в порядок, попудриться, принять успокоительную пилюлю, накормить кота и Ванечку. Такую программу она собиралась уложить в десять минут, хотя было совершенно очевидно, что ей и получаса не хватит.

Иван Дмитриевич остался ждать ее на улице. Он вынул свою трубочку, в этот момент к нему подошел дежуривший возле подъезда молодой человек в крылатке, бледный, со свисающими ниже плеч, давно не мытыми черными волосами.

— Вы Путилин? — спросил он без церемоний, даже не поздоровавшись.

— Он самый.

— Гельфрейх описал мне вашу внешность. Моя фамилия Рябинин.

— Так-так-так! — оживился Иван Дмитриевич.

— Я знаю, что вы меня искали и просили зайти к вам на службу или домой, но все эти дни я гостил у матушки в Гатчине. Приехал только вчера вечером.

— Вот и отлично. Может быть, поднимемся ко мне? Чайку попьем?

— Нет, некогда мне. Говорите, зачем я вам нужен, и разойдемся.

— Как вам будет угодно… Видите ли, господин Рябинин, меня интересует одна ваша работа. Акварель. Там изображена лестница в подъезде богатого дома, тумба с мраморной вазой, наружные двери открыты, ночь, в небе созвездие Большой Медведицы, а внизу, возле дверей, два человека пожимают руки друг другу. Один одет по современной моде, другой —рыцарь, весь в железе.

— Как это — в железе?

— Выражаясь точнее, в доспехах.

— Они у него не железные, — сердито сказал Рябинин.

— Ну стальные. Разница не велика.

— И не стальные.

— Какие же?

— Бог мой, неужели не понятно, из чего они сделаны? Помоему, я сумел передать, что они полностью поглощают лунный и звездный свет. Ни один, даже самый крошечный, лучик света в них не отражается.

— И что, простите, из этого следует?

— То, что доспехи — каменные.

— Вон оно что! Почему же они такие?

— А какие, по-вашему, они должны быть, если я иллюстрировал трагедию Пушкина «Каменный гость»? Читали?

— Нет, — честно признался Иван Дмитриевич, — но содержание знаю.

— Рыцарь, — высокомерно морщась, пояснил Рябинин, — это надгробная статуя Командора, покойного мужа донны Анны. Я изобразил тот момент, когда он пожимает руку дону Гуану. Помните? «Ох, тяжело пожатье каменной твоей десницы…»

— Виноват, но объясните мне, дураку, почему ваш дон Гуан без шпаги, зато в пальто и в котелке.

Рябинин слегка смутился.

— Тут, понимаете, вот какая история. У Гельфрейха, вы его знаете, был один клиент, заказывал ему портрет своих кошек. Потом они ко мне зашли, чтобы я под кошками диванчик нарисовал, этот господин увидел у меня иллюстрацию к «Каменному гостю» и спрашивает: «Можете сделать для меня копию?» Я говорю: «Берите эту, я себе еще нарисую». Он не соглашается. «Нет, — говорит, — вы сделайте мне такую копию, чтобы все оставалось как есть, но вместо дона Жуана, то бишь Гуана, изобразите мне человека в длинном пальто, в котелке, и пусть одна нога у него будет короче другой. Бороду и усы уберите, а выражение лица оставьте как у дона Гуана…» Ну, я при нем же и спроворил за десять рублей.

— А Большая Медведица у вас была в оригинале?

— Нет, у меня были просто звездочки. Он попросил ее пририсовать.

— Благодарю, больше у меня к вам вопросов нет. Очень признателен, что вы нашли время для разговора со мной.

— И это все?

— Все. Теперь уже почти все, — ответил Иван Дмитриевич, думая о своем. — Бывайте здоровы.

Он вошел в подъезд и начал подниматься по лестнице, напевая: «Десницы каменной твоей, ох, тяло пожатье!…» Пора было поторопить жену. Сколько можно!

Гости группами подъезжали с кладбища и разбредались по квартире в ожидании той минуты, когда их пригласят к поминальному столу. Всюду слышались возбужденные разговоры. Болтали о чем угодно, только не о Якове Семеновиче, иногда звучал приглушенный смех, стыдливо смолкавший при появлении кого-нибудь из родственников покойного. Собрались почти все соседи, даже Гнеточкин с супругой. Очевидно, Шарлотта Генриховна отпустила ему старые грехи. Не было лишь Нейгардтов: они предупредили, что после похорон зайдут домой переодеться, но задерживались.

Отдельно от всех, ни с кем не заговаривая, прохаживался Лауренц. Он был в мундире со шпагой, с начищенной медалью на новенькой ленте, однако Ивану Дмитриевичу бросилось в глаза, что за последние дни отставной майор как-то вдруг постарел. В том, как он переставлял ноги, что-то было от походки заблудившегося клоуна.

Положив руку Лауренцу на плечо, Иван Дмитриевич мягко, но настойчиво подвел его к злополучной акварели, по-прежнему висевшей на стене, и сказал:

— Яков Семенович говорил мне, что это подарок одного приятеля. Не ваш, случайно?

— Мой, — без малейших признаков замешательства ответил Лауренц.

— Прекрасно! Раз вы этого не скрываете, будем говорить без околичностей, но негромко, пожалуйста, чтобы не давать повода к лишним пересудам… Зачем вам понадобилось, чтобы Рябинин вместо дона Гуана изобразил человека, похожего на Якова Семеновича?

— Так вот откуда вы знаете Гельфрейха! — догадался Лауренц. — Я-то думал, решили заказать ему портрет вашего Мурзика.

— Отвечайте, пожалуйста, — попросил Иван Дмитриевич. — Зачем вам это понадобилось?

— Для пущей наглядности. Мы с Яшкой раньше были приятели, я всегда внушал ему, что романы с замужними дамами добром не кончатся, прихлопнет его кто-нибудь из мужей, которым он наставлял рога. Когда он связался с этой стервой…

— Кого вы имеете в виду?

— Баронессу. Когда он с ней спутался, я его сразу предупредил: смотри, Яшка. Нейгардт тебе не спустит! Тут как раз и подвернулась мне эта иллюстрация к «Каменному гостю». Я десяти рублей не пожалел, предложил Рябинину перерисовать ее немного по-другому и презентовал Яшке на именины.

— А он что?

— Да ничего. Повесил у себя здесь и опять за свое.

— Для чего тогда повесил?

— Для смеха. Все ему смешно было, а так и вышло, как я предсказывал.

— Думаете, убийца — барон?

— Думаю, но ручаться не могу, никаких доказательств у меня нет.

Разговор шел на интимном полушепоте, а теперь Иван Дмитриевич спросил совсем уж задушевно: